Несчастные смущали его до ужаса, делая его таким больным, что он сам начинал себя жалеть.
Она плакала, закрыв лицо руками. Филипп, испуганный, спросил:
— Что с тобой?
Он раздвинул ей пальцы. Она не противилась и опустила руки, открывшие ее лицо. Она немного улыбнулась, даже не пытаясь вытереть слезы, скрыть свой разбитый, убитый вид.
Да и к чему? Она никогда ничего не скрывала от этого человека за все двадцать лет, которые прожила с ним рядом; и теперь, впервые страдая от мужа, она не старалась скрыть от него своего горя, портившего ее, делавшего ее больной, некрасивой, старой, изношенной…
Пусть он видит ее такой! Это было ее смиренным желанием. Пусть!
И Филипп, действительно, чувствовал себя смертельно взволнованным.
Жена его стояла. Она вдруг показалась ему сгорбленной, пошатнувшейся. Он не привык видеть ее такой и с внезапной нежностью взял ее за обе руки, подержал прямо перед собой; потом спросил, с тревогой:
— Ты не больна?
Она ответила нежно, с огромной благодарностью:
— Знаешь, с тех пор, как у меня бессонница, у меня опять начались эти нервные боли в ребрах; сейчас я совсем не могу стоять прямо.
И она снова гнулась.
Он взглянул на нее: она, это была она!
Он вспомнил, что еще прошлой зимой она не казалась ему постаревшей. Для него она всегда оставалась прежней, двадцатилетней.
Ей было двадцать лет. Он встретил ее в саду, на лужайке, покрытой ромашкой. Он когда-то любил ее, желал ее, плакал из-за нее… Они двадцать лет жили любовной жизнью.
Они так знали друг друга, что сердца их были, как раскрытые ящики, где все наружу.
В течение двадцати лет они после каждого ухода, после каждого часа разлуки встречались, как школьники, приносящие друг другу все цветы, сорванные по дороге. Они жили в той же комнате; если бы Филипп во сне заговорил, она не узнала бы ничего нового.
Они жили, улыбаясь друг другу, как двое, знающие что-то, чего другие не знают.
И это кончилось… Что же теперь оставалось делать? Даже если бы она сейчас снова сделалась той белокурой девочкой, на которой он когда-то женился, он все же не мог бы ее желать; если бы к ней вернулись ее тридцать лет и то прелестное движение, которым она тащила за собой маленького сына, — он бы этого не заметил. Теперь ему нужно было сердце той, другой, сердце дикое, глубоко зарытое в нежной плоти; глаза Сабины всюду стояли перед ним. Он видел их как-то чрезмерно, не как два нежных, прекрасных глаза, но как два водоема в ночи.
Все же взял жену за руки и страдальческим голосом, вытекавшим из души, сказал ей:
— Если я тебе обещаю, если я тебе. клянусь, что все по-прежнему…
Руки ее нежно и мягко лежали в его руках. Она тихонько покачала головой.
— Ты не виноват, ничего не говори…
Он глядел на увядшее лицо этой женщины. Он держал ее за оба локтя.
Еще пять месяцев назад он брал ее так, чтобы поцеловать прямо в лицо. Теперь бы это выглядело, как поцелуй нищему, который бы огорчил их обоих. Он не поцеловал ее.
И подняв голову, как терпеливый учитель, не сердящийся на ученика за молчание и невнимание, он медленно продолжал:
— А если я тебе обещаю, если я тебе клянусь…
Но она сказала еще:
— Молчи, если я тебе поверю, то не потому, что верю, а потому, что люблю. Тогда он спросил ее:
— В конце концов, в чем дело? Что тебя мучит?
Она простодушно призналась:
— Не знаю… ты какой-то совсем другой, это главное… И эта женщина, которая к тебе приходит, которую ты лепишь, которая у тебя читает…
Филипп замолчал; потом, голосом тихим и мертвенным, — точно сознаваясь в своей вине, — сказал:
— Это безумие…
Она тотчас же поверила; она знала, что он не лжет.
Она сказала:
— Нет, я этого не думала, но ты нас больше не любишь, меня и мальчика; мы тебе надоели.
Страшная нежность затопила сердце Филиппа, дала ему возможность говорить из глубины, совсем естественно.
Он объяснил ей, что и как мог, нежно обманывал; и, изможденный столькими разнородными чувствами, он стоял перед ней прежний, такой, каким она его видела после долгих бессонных ночей — усталый, выпитый.
Она остановила его:
— Не говори больше, все кончено, все хорошо, все ясно… Она улыбнулась и ухаживала за ним, заставила его сесть, больше не думать.
— Ты убиваешь себя работой, — продолжала она, — ты, бесспорно, вправе иногда сердиться, я уже все забыла. И, все еще не отрываясь от него, смеясь, добавила:
— Позови мальчика, он у себя, я ему сказала, чтобы он не шел. Теперь она его больше не судила, она исцелила его.
VII
Прошел месяц. Ни Сабина, ни Филипп не упоминали о том, что их встревожило.
Оба, казалось, забыли об этом.
Иногда г-жа де Фонтенэ смотрела на портрет жены Филиппа и на карточки Жака.
Однажды вечером она встретила на улице г-жу Форбье. Буйным и нежным взглядом она жадно охватила все лицо, все движения той. Ей захотелось подойти к этой женщине, притронуться к ней, любовно заплакать; она была двадцать лет жизни Филиппа!
Ей было грустно в тот день, когда Филипп объявил ей, что жена его уехала в их вогезское имение, куда к ней скоро приедет сын, а что сам он остается в Париже.
— Господи, а это им очень больно? — невольно спросила она.
Но она была счастлива.
Анри де Фонтенэ, только что избранный в депутаты, уехал с Пьером Балансом в научную экспедицию вдоль марокканских берегов.
Жером Эрель, Мария и ее мать уезжали в Уазу. Сабина оставалась свободной, никто не мешал ей быть одной, бродить, отдыхать.
Они жили с Филиппом в жарком июльском Париже, выжженном солнцем и мокром от частых поливок. Низкий ветер крутился по земле; маленькие волны голубой Сены, ослепленные, оглушенные солнцем, были, как серебряные лепестки. Филипп еще много работал. Они вместе обедали, по вечерам гуляли. Набережные, улицы, лавочки — все отдыхало. Вдоль молчаливых улиц раздавалось громкое пение чижиков, сидящих над крышей из проволоки и салата. Зелень в Люксембургском саду к закату издавала запах разгоряченного металла — так пахнут летом в фруктовом саду лопата и лейка.
В г-же де Фонтенэ мгновениями поднималось беспокойство.
— В деревню! на волю! — вздыхала она. — Мне хочется голубой воды — голубой даже в стакане…
Филиппу она казалась нервной и слабой.
Однажды, обедая вдвоем в каком-то погребке Латинского квартала, они стояли у окна и забавлялись тем, что похожи сейчас на городских бедняков, у которых только и места, что это окно, открытое на улицу. Вдруг они услышали какой-то дальний гул. Он приближался к ним по бульварам, вырастал в волну.
Это была толпа молодежи — студенты, устраивающие демонстрацию какому-то профессору. При свете фонаря Филипп узнал некоторых из них, виденных им на лекциях. Он показал их Сабине. Она зажала в руке руку Филиппа и, перевесившись через подоконник, жадно смотрела в сумерки. Вся ее ненасытная душа смеялась в эту минуту в ее сверкающем оскале. Филипп почувствовал ее лихорадку, задумался.
— Что же вам нужно, — вам, чтобы вы были счастливы? — в голосе его прозвучал упрек.
Она подняла на него свои горячие, детские глаза, прислонилась головой к его плечу и ответила:
— Ваша любовь.
Потом, выбрасывая наружу свою голую, слабую, властную руку, добавила:
— И возможность любви всех других… Временами она была мрачной и рассеянной. В другие разы она впивалась в Филиппа всеми своими десятью отчаянными ногтями.
— Где, — восклицала она, хватаясь за голову, как перед страшным несчастьем, — где, в каком слое воздуха я поймаю, наконец, очаровательное очертание некоторых твоих слов?
Настал август.
Сабине казалось, что она сейчас в Париже, как англичане — в Женеве. Это ее забавляло.
Филипп приходил к ней, она — к нему, на улицу Турнон. Это было ее любимое место встречи. Они были свободны.
— Видите, — сказала ему однажды Сабина; нежный вечерний ветер вносил в открытое окно желтые, мертвые от жары листочки маленького сада. — Видите, как хорошо, что вы не уехали. Что бы со мной было теперь без вас?
Их руки бессильно лежали одна на другой.
— Не говори об этом, — сказал Филипп, — я преступник, преступник и сумасшедший.
— Почему? — перебила Сабина. — Вы им там не нужны, а здесь вы работаете, здесь вы со мной — мой; и я ваша, — добавила она с прекрасной улыбкой, где сказывалась вся ее любовная уверенность.
— Друг мой, — ответил он без улыбки, — если бы вы знали, как я уже давно должен был уехать, до чего я чувствую себя виноватым, до чего вы меня сделали слабым, бессовестным, презренным в собственных глазах! Каждый день приходят письма с просьбой приехать, такие кроткие, что мне больно.
— Почему же вы тогда не уехали, не едете?
— Я жду, — вздохнул он, — чтобы ты мне сама сказала. Мне лучше умереть, лучше видеть других несчастными, чем причинить тебе зло. Хотя ты и сильней почти всех женщин, хотя ни у кого на свете нет такого смеха, ты слишком много говорила мне о своей усталости, о своих огорчениях. Ты сделала меня страшным трусом, я всего за тебя боюсь. Скажи мне, что согласна отпустить меня на немножко туда, к ним, — только посмотреть, как они живут, — на совсем немножко, на один только месяц, причем я тебе каждый день буду писать… Скажи мне, я поеду.
