— О! нѣтъ, нѣтъ, сэръ! отвѣчала Фанни: — вы такъ добры, вы слишкомъ добры ко мнѣ. Я не заслужила этихъ милостей и вотъ почему мнѣ такъ тяжело на душѣ.
— А еслибъ за то малое, что мы для васъ сдѣлали и хотимъ сдѣлать, вамъ приходилось бы благодарить брата и мать, тогда это не такъ тяготило бы васъ?
— Я думаю, что не такъ.
— А еслибъ нашелся человѣкъ, который считалъ бы за величайшее счастье въ жизни имѣть право заботиться о васъ, какъ мать заботится о своемъ дитятѣ, служить вамъ опорою и защитою, какъ братъ охраняетъ многолюбймую сестру, отказали ли бы вы въ этомъ величайшемъ счастьѣ такому человѣку? Могли ли бы вы не краснѣя принимать изъ его рукъ все, что онъ могъ бы предложить вамъ?
Броунъ произносилъ эти слова такъ спокойно и серіозно, очень серіозно; не дрожалъ его голосъ, не дрожала его рука, которою онъ взялъ руку Фанни; и можетъ быть, именно эта спокойная сдержанность, надежное самообладаніе, которыя этотъ человѣкъ обнаруживалъ отнимали у нея въ эту минуту полную свободную безопасность.
Она не смѣла поднять глазъ на человѣка, стоявшаго предъ нею, не имѣла полнаго сознанія въ томъ, что ей надо дѣлать; она чувствовала только, что въ эту минуту рѣшается судьба ея жизни.
Она хотѣла что-то сказать, но слова не выходили изъ ея сдавленнаго горла.
— И еслибъ этимъ человѣкомъ былъ я? продолжалъ Броунъ: — еслибъ я вамъ сказалъ: Фанни, будь моею женой! что вы мнѣ отвѣчали бы?
Но Фанни ничего не могла отвѣчать. Слезы, горячія слезы душили ее. Броунъ схватилъ ее за обѣ руки и притянулъ къ себѣ. Она положила голову къ нему на грудь, на которой разъ уже нашла успокоеніе, въ ту ночь, когда міръ мрачно давилъ ее, какъ въ могилѣ.
—
Нѣсколько лѣтъ прошло съ того весенняго утра въ саду позади дачи, увитой плющомъ. Броунъ съ своею женой много путешествовалъ. Она видѣла свѣтъ и узнала людей, Изъ бѣдной дѣвочки стала знатною дамой. У нея все было, что только льститъ сердцу женщины: высокое положеніе въ свѣтѣ, богатство, красота — какъ по-крайней-мѣрѣ увѣряли ее льстецы — и наконецъ высшее благо женщины — прекрасныя дѣти. А между тѣмъ — между тѣмъ ея вѣчно тревожное, вѣчно алчущее сердце не удовлетворено; ея гордое сердце, способное любить безгранично, требовало безграничной же любви. А будетъ ли Фанни такъ любима? Иногда ей кажется, что да, но чаще, гораздо чаще она не вѣритъ этому. Любовь ли это, настоящая ли это любовь, которая происходить отъ жалости? Можетъ ли такая любовь быть продолжительной? А съ другой стороны, не смерть ли любви то чувство, которое считаетъ себя обязаннымъ любить изъ благодарности? И не оковы ли благодарность? Можетъ ли свободная любовь носить цѣпи? И опять: любовь, скованная цѣпями благодарности, находитъ ли истинное довѣріе? Зачѣмъ Фанни принимаетъ со всѣхъ сторонъ обожаніе поклонниковъ, принимаетъ съ видомъ довольства, которое чуждо ей въ дѣйствительности? Зачѣмъ? знаетъ ли она сама, зачѣмъ это? Не затѣмъ ли, чтобъ чувствовать себя свободною, даже съ опасностью возбудить ревность въ своемъ мужѣ? А онъ, по наружности такой холодный и спокойный, ревнивъ и подозрителенъ. Да и какъ можетъ это быть иначе въ-отношеніи опозоренной дѣвушки, которую онъ подобралъ на улицѣ? Лучше бы ей пожить въ большомъ свѣтѣ прежде чѣмъ сдѣлаться его женою. Нѣтъ; не могу я убѣдить себя, что всѣ богатства, которыми онъ меня окружаетъ, могутъ мнѣ замѣнить свободу, которой я лишилась, прежде чѣмъ успѣла насладиться ею. Очень можетъ быть, что я и тогда бы его выбрала, но я сама бы выбрала его, онъ былъ моимъ избавителемъ, моимъ благодѣтелемъ — и выбора у меня не было... О Боже! Боже мой! къ чему это все приведетъ? Мысленно предвижу я, что эти нѣмые, безпричинные упреки не будутъ уже нѣмыми, безпричинными, и тогда невозможенъ будетъ никакой мостъ соглашенія чрезъ пропасть, которую мы сами себѣ выкопали. Теперь только я понимаю, что значитъ быть одинокою въ мірѣ, безъ отца и матери, безъ братьевъ и друзей и даже безъ имени. У меня нѣтъ имени. Какая польза для паріи въ имени?.. Это доведетъ меня до сумасшествія... Часто мнѣ сдается, какъ будто я уже съ ума сошла...
Два мѣсяца спустя.
Вотъ мы опять въ Германіи — не смѣю сказать, въ моемъ отечествѣ. Развѣ у паріи бываетъ отечество?
—
Неужели онъ дѣйствительно любитъ меня? Я знаю навѣрное, что желаютъ его возвращенія, что лордъ П* дѣлаетъ ему блистательнѣйшія предложенія. Я вижу, какой борьбы ему стоитъ отказываться отъ поприща, на которомъ онъ при первыхъ бурныхъ шагахъ пожалъ такіе славные лавры. Могу ли я принять на себя такую отвѣтственность? Когда онъ нашелъ меня, въ то время она стоялъ уже на вершинѣ власти; его отечество возлагало на него славныя надежды. Я сдѣлала его бездомнымъ скитальцемъ, который, не зная покоя, переносится изъ одной страны въ другую, изъ одного города въ другой. Онъ пожертвовалъ мнѣ своею будущностью на государственномъ поприщѣ, онъ меня...
Пожертвовалъ! и опять все жертвы и жертвы! Я не требую отъ него жертвъ, ни тѣхъ, ни другихъ! Я не могла выносить лондонскаго воздуха, ни его томительныхъ сезоновъ, ни пустого однообразія его гостиныхъ, ни пыла и жару его нелѣпыхъ раутовъ. Не могла; кровь моей матери возмущалась противъ этого накрахмаленнаго величія, противъ этого кривлянья вѣжливости; я задохлась бы въ этой атмосферѣ... Ну такъ зачѣмъ же онъ не оставляетъ меня въ своемъ замкѣ? зачѣмъ? Какое дѣло людямъ, счастливо ли мы живемъ, или нѣтъ? Долженъ ли онъ ради этого отъ всего отказаться: отъ привычнаго образа жизни, отъ своихъ надеждъ и честолюбія? Не для того ли, чтобъ бремя благодарности, которое онъ наложилъ на меня, еще болѣе тяготило бы меня? Въ какую пропасть я опять попала! Завтра же ему скажу, что мнѣ понятно все, что въ душѣ его происходить, что ради меня онъ не долженъ уничтожаться отъ бездѣйствія, что довольно и того, если одинъ изъ насъ будетъ безроднымъ.
—
Онъ не хочетъ; онъ увѣряетъ, что жертвы никакой нѣтъ и что для Эдгара необходимо провести это лѣто въ Ниццѣ. Когда же я настаивала, думая, что Эдгаръ со мною можетъ ѣхать въ Ниццу, онъ посмотрѣлъ на меня и сказалъ: «Послушать насъ, такъ можно подумать, что мы ищемъ только повода, чтобъ разъѣхаться.» Онъ говорилъ это съ улыбкой, но въ глазахъ его была ночь, грозная ночь... Поводъ! Ну конечно! вѣдь я не понимаю даже благороднаго честолюбія мужчины. Я только притворяюсь, будто что-нибудь понимаю; притворяюсь, потому что это мнѣ угодно, потому что я ищу только повода — повода разъѣхаться... Ну разумѣется! разумѣется!
—
Онъ не любитъ меня. Это не любовь, если она не основана на уваженіи, а можно ли уважать женщину, которой нельзя довѣриться даже въ самыхъ обыкновенныхъ обстоятельствахъ жизни... которой нельзя — ну да! нельзя вообще оказывать довѣрія? Оно и понятно: вѣрность есть добродѣтель, и какъ всякая добродѣтель, есть достояніе породы; люди не пріобрѣтаютъ добродѣтелей съ вѣтра, по случаю; вѣрные люди родятся изъ поколѣнія въ поколѣніе, какъ заводскія лошади. И какъ добродѣтели переходятъ изъ рода въ родъ; такъ и недобродѣтели переходятъ какъ наслѣдіе отъ отца къ сыну; изъ этого выходитъ, что джентльмэнъ можетъ происходить только отъ прямой линіи джентльмэна, а бѣдная танцовщица на маленькомъ театрѣ можетъ быть матерью только безчестной женщины. Не такъ ли вы думаете, мистеръ Д.? По-крайней-мѣрѣ взоръ, которымъ вчера вы удостоили меня, когда я хотѣла показать мистеру Уэсли нашъ нѣмецкій вальсъ, этотъ взоръ слишкомъ ясно выражалъ эти мысли.
—
Нѣтъ, онъ не любитъ меня! онъ никогда не любилъ меня! Что-то въ родѣ страсти могъ онъ ощущать, и эту страсть, которая могла возмутить даже его холодную кровь — именно только такую страсть и могло возбудить такое существо какъ я — такую страсть я должна внушать и пылкому мальчику, для того чтобъ, вселивъ такую страсть, самой раздѣлять ее — ну конечно, оно и понятно! Да ужъ и есть ли въ томъ надобность? Для такого низкаго существа нужна ли даже страсть, чтобъ раздѣлять ее? О Боже! можетъ быть, я чрезчуръ уже несправедлива къ нему. Но развѣ могу я выносить такіе взгляды, которые мнѣ теперь приходится довольно часто подмѣчать? И неужели мнѣ могутъ запретить прекрасное находить прекраснымъ? Да, мистеръ Д., вашъ родственникъ Робертъ красивъ, очень красивъ — вотъ какъ ньюфоундлэндская собака, и я хочу съ нимъ поиграть какъ съ огромною, красивою собакой, которая предана своей хозяйкѣ; онъ долженъ лежать у моихъ ногъ, когда я этого хочу; онъ долженъ осмѣлиться руки мои цѣловать, когда я этого хочу, долженъ — слышите ли, мистеръ Д. — долженъ!
—
Онъ назначилъ чрезъ недѣлю нашъ отъѣздъ, тогда какъ въ началѣ рѣшился-было прожить здѣсь до іюля. Онъ очень торопится уѣхать отсюда. Очень понятно: девятнадцатилѣтній юноша съ бѣлыми, блестящими зубами и съ силою удержать лошадь на всемъ скаку, непремѣнно опасенъ для молодой двадцатидвухлѣтней женщины... безконечно опасенъ!
