Онъ назначилъ чрезъ недѣлю нашъ отъѣздъ, тогда какъ въ началѣ рѣшился-было прожить здѣсь до іюля. Онъ очень торопится уѣхать отсюда. Очень понятно: девятнадцатилѣтній юноша съ бѣлыми, блестящими зубами и съ силою удержать лошадь на всемъ скаку, непремѣнно опасенъ для молодой двадцатидвухлѣтней женщины... безконечно опасенъ!
—
Хотя бы искорка ума была въ головѣ Роберта! Сегодня я раздразнила его, осмѣяла его за совершенное невѣжество; вѣдь онъ ни одной строки Шекспира не читывалъ! Я была жестока — и хотѣла быть жестокою. Какъ мнѣ хотѣлось сказать мистеру Д.: «Вотъ человѣкъ, котораго вы считали опаснымъ для меня — для меня!»
Опасенъ? Боже мой! что за несчастныя должны быть мы созданія, если ужъ подобные мужчины грозятъ намъ опасностью! А хотѣлось бы мнѣ видѣть мужчину, отъ котораго у меня сердце забилось бы сильнѣе и который притягивалъ бы меня какъ магнитъ желѣзо. Каковъ бы долженъ быть этотъ человѣкъ? Я стараюсь представить себѣ портретъ опаснаго человѣка, одарить его всевозможными добродѣтелями, которыя должны возбуждать во мнѣ благоговѣніе къ нему, и странная вещь! все наталкиваюсь на тѣ качества, которыя находятся въ характерѣ Фрэнка — нѣкоторыя по-крайней-мѣрѣ — нѣтъ, очень многія: его мужество, его чувство чести, его милосердіе ко всѣмъ страждущимъ, терпящимъ нужду, даже его гордость! Словомъ, тутъ только составныя части, а въ смѣшеніи можетъ выйти и иначе. Сегодня, когда онъ на самомъ скаку соскочилъ съ лошади, чтобъ помочь какой-то безобразной женщинѣ, упавшей на дорогѣ, оставаясь совершенно равнодушнымъ къ толпѣ зѣвакъ и болтуновъ — да, я любила его тогда! да, я въ ту минуту видѣла въ немъ человѣка, который былъ бы мнѣ опасенъ, имѣй я несчастье быть женой одного изъ этихъ болтуновъ и ротозѣевъ.
—
На минуту — почему же не навсегда?
Этимъ кончалась рукопись, чтеніе которой привело Свена въ неописанное волненіе. При самомъ началѣ почеркъ показался ему знакомымъ, теперь онъ узналъ почему. Однако, для большаго удостовѣренія онъ вынулъ записку, которую однажды написала къ нему Корнелія съ просьбою, прислать ей книгу и съ которою онъ съ-тѣхъ-поръ не разставался, развернулъ ее дрожащею рукою и сравнилъ съ рукописью. Совершенно одинъ и тотъ же почеркъ, бѣглый, прекрасный почеркъ... Но къ чему ему это вещественное доказательство? Сама исторія не ясно ли говоритъ за себя? Не подходитъ ли это все слово въ слово къ ней? Да кромѣ того, не жила ли она въ этой самой комнатѣ? Какъ легко было забыть эту рукопись на столѣ при поспѣшномъ отъѣздѣ за четыре года предъ тѣмъ?
Свенъ вскочилъ съ кровати и такъ дернулъ колокольчикъ, что только ручка осталась у него въ рукѣ. Поспѣшное появленіе госпожи Шмицъ собственною особой на этотъ призывъ всякому показалось бы удивительнымъ, кто не былъ бы такъ сильно взволнованъ, какъ Свенъ.
— Какимъ образомъ попала вамъ въ руки эта книга, которая очевидно принадлежитъ... принадлежитъ одной знакомой мнѣ дамѣ? закричалъ онъ запальчиво при ея появленіи.
Госпожа Шмицъ до того перепугалась такого неожиданнаго вопроса, что принуждена была почти безъ чувствъ упасть на стулъ и закрыть лицо чернымъ, шелковымъ передникомъ.
— Какъ досталась вамъ эта книга? повторялъ Свенъ еще запальчивѣе, не обращая никакого вниманія на нѣжные нервы говорившей хозяйки.
Вдругъ она, точно наэлектризованная, подскочила на стулѣ и завопила:
— Господи Боже, господинъ баронъ, да вѣдь я ни слова не понимаю по-англійски!
— Не все ли равно? Какъ досталась вамъ эта книга?
— Я все вамъ разскажу! восклицала Шмицъ, ломая руки: — но поклянитесь, господинъ баронъ, что вы не обличите меня, а иначе я совсѣмъ пропала. Повѣрьте, только изъ любви къ вамъ я вспомнила про это писаніе, а не то давнымъ-давно сожгла бы его.
— Обѣщаю все, что хотите, только разсказывайте скорѣе.
— Вотъ видите ли, господинъ баронъ, продолжала госпожа Шмицъ, отирая глаза кончикомъ передника: — я самая честная женщина на свѣтѣ и у меня только одинъ недостатокъ, что я принимаю сердечное участіе въ своихъ семейныхъ и одинокихъ жильцахъ. Угодно или нѣтъ повѣрить мнѣ, но истинно, господинъ баронъ, вотъ уже двѣ недѣли, что я черезъ васъ глазъ не смыкала и всѣ глаза выплакала. Что дѣлать? Никакъ не могу себя передѣлать, чтобъ не чувствовать симпатіи къ молодымъ людямъ. Вѣдь извѣстна же мнѣ пословица: «добродѣтели нечего искать у молодежи»; но Господи Боже мой!, отчего нельзя отказаться, то надо ужъ исполнить. Точно также я всегда имѣла симпатію къ мистрисъ Дургамъ, потому что она всегда была ко мнѣ очень благосклонна и со мною разговаривала какъ съ равною ей особою, а вотъ видите ли, господипъ баронъ, я этимъ такъ дорожу, что...
— Къ дѣлу, ради Бога, скорѣе къ дѣлу! закричалъ Свенъ.
— Господи Боже мой! какъ вы стали раздражительны послѣ болѣзни, господинъ баронъ! Вотъ теперь я совсѣмъ съ толку сбилась. Да, я хотѣла только сказать, что мнѣ было пріятно видѣть, какъ всѣ господа за нею ухаживали, и особенно мистеръ Уэсли, который тоже жилъ у меня и всякій божій день гулялъ съ нею пѣшкомъ или катался верхомъ, а не то въ экипажахъ. Надо вамъ сказать, господинъ баронъ, что мистеръ Уэсли coвсѣмъ рехнулся отъ бѣшенной любви, такъ что сердце выболѣло смотрѣть на его страданія, а именно... не принимайте этого въ дурную сторону, господинъ баронъ, но...
— Дальше, дальше! тутъ никакого дѣла нѣтъ до мистера Уэсли.
— Напротивъ, очень много. Вотъ такъ мистеръ Уэсли съ утра до ночи мнѣ въ уши жужжалъ, какъ бы ему хотѣлось знать, любитъ ли его мистрисъ Дургамъ, и что онъ головы бы своей не пожалѣлъ, только бы узнать о томъ хотя одно словечко, и все говорилъ тому подобный богохульныя рѣчи. Ну а тогда въ памяти моей была еще жива исторія съ мистеромъ Сорри, который застрѣлился у меня въ пятомъ нумерѣ. Смерть я боялась, чтобъ мистеръ Уэсли такихъ же бѣдъ не надѣлалъ мнѣ! Вѣдь вы, господинъ баронъ, не можете себѣ представить, что за народъ эти англичане; особенно если они еще на флейтѣ играютъ — что это за ужасные люди! Мои желѣзные горшки на кухнѣ ничто противъ нихъ! Слѣдовательно, надо было помочь бѣдѣ. А тутъ какъ-разъ случилось мнѣ видѣть въ послѣднее время, что мистрисъ Дургамъ то и знай, что пишетъ да пишетъ. Я и спросила разъ у нея, что это она все пишетъ, а она мнѣ на то: «Дневникъ» Какъ услыхала я это, такъ сейчасъ и пришло мнѣ въ голову, что вотъ случай угодить мистеру Уэсли, еслибъ только можно доставить ему хоть на нѣсколько минутъ этотъ дневникъ. А изъ романовъ-то я давно начиталась, что въ дневникахъ всегда то написано, что желательно узнать. Вотъ какъ поѣхали Дургамы покататься, а я сюда — вотъ въ эту самую комнатку, господинъ баронъ — и что же? На этомъ самомъ столѣ лежитъ дневникъ, который видно мистрисъ Дургамъ забыла спрятать; вотъ вамъ сущая правда, хоть сейчасъ присягнуть. Я съ книгою опять внизъ, да и жду мистера Уэсли, а сама думаю, что онъ навѣрное раньше домой вернется. А тутъ и вечеръ скоро насталъ — его все нѣтъ. Я ужъ хотѣла книгу назадъ отнести, какъ вдругъ они всѣ втроемъ вернулись: мистеръ и мистрисъ Дургамъ и мистеръ Уэсли. Время уже было позднее. Какъ изволитъ припомнить господинъ баронъ, это случилось въ тотъ вечеръ, когда мистеръ Уэсли внесъ на рукахъ мистрисъ Дургамъ по лѣстницѣ. На другой же день Дургамы уѣхали, а чрезъ нѣсколько дней послѣ ихъ отъѣзда уѣхалъ и Уэсли, и все это привело меня въ такое отчаянное положеніе, что я совсѣмъ голову потеряла и о книгѣ совсѣмъ у меня изъ головы вонъ. Вотъ только теперь о ней я вспомнила, какъ увидѣла, что вы, господинъ баронъ, точно въ такомъ же злополучномъ положеніи находитесь, какъ и бѣдный Уэсли. А чтобъ вы, господинъ баронъ, повѣрили, что я вполнѣ честная женщина, такъ вотъ вамъ и шкатулка, въ которой книга лежала.
При послѣднихъ словахъ госпожа Шмицъ вытащила изъ длиннѣйшаго кармана своего платья шкатулку и поставила на столъ.
— А вотъ и золотыя бездѣлушки, которыя вмѣстѣ съ дневникомъ лежали и за которыя я и десяти талеровъ не могла бы дать, еслибъ принесли мнѣ ихъ подъ залогъ.
При этомъ госпожа Шмицъ выхватила изъ другого кармана нѣсколько золотыхъ вещицъ и положила ихъ на шкатулку, приговаривая:
— Теперь совѣсть у меня чиста, какъ у новорожденного младенца.
Было ли такъ трогательно утѣшительное сознаніе въ своей высокой нравственности, или для напряженныхъ нервовъ требовался облегчительный исходъ, только Шмицъ горько зарыдала и одною рукой закрыла глаза, другую же подняла къ небу, какъ трагическая героиня, принимающая ядъ въ пятомъ дѣйствіи, и поспѣшила скрыться за дверь.
«И все это произошло изъ-за ничего!
Я воображалъ всѣмъ быть для нея, какъ и она была для меня всѣмъ. Но я не былъ для нея всѣмъ — слѣдовательно, все это было только маскарадное представленіе, въ которомъ по ошибкѣ отравляютъ друга и тѣмъ глупымъ шуткамъ придаютъ ужасный конецъ. Такъ зачѣмъ же умеръ Фрэнкъ Дургамъ? Но ему не слѣдовало умирать; это я былъ лишнимъ человѣкомъ, который могъ убраться на тотъ свѣтъ неоплаканный и осмѣянный. Боже мой! Боже мой! отчего это вышло? Развѣ я желалъ чего-нибудь другого, кромѣ того, чтобъ видѣть ее счастливою? Не согрѣвался ли бы я въ тишинѣ на солнцѣ ея счастья? Не любилъ ли я ее, какъ цвѣтокъ любитъ свѣтъ, какъ любилъ я все, что прекрасно, съ-тѣхъ-поръ, какъ научился думать? О какимъ я былъ пустымъ, тщеславнымъ безумцемъ, когда воображалъ себя необходимымъ цѣлителемъ всѣхъ ранъ на свѣтѣ!.. Но она развѣ менѣе виновата? Не она ли умышленно питала мое безуміе? Не съ ея ли губъ я слышалъ, что она меня любитъ? Кого же она обманывала? Себя или меня, или насъ обоихъ? Принесла ли она меня въ жертву своей гордости, просто только для того, чтобъ дать удовлетвореніе своей гордости, что вотъ хоть разъ въ жизни она даритъ свою любовь по свободному выбору? Бѣдная, бѣдная женщина! сколько ты должна была выстрадать до-тѣхъ-поръ, пока твое благородное сердце, помутилось и твой свѣтлый умъ помрачился! Тебя угнетала благодарность къ твоему мужу — какъ же теперь тебя должна мучить твоя неблагодарность? Благодарность бичевала тебя плетьми, неблагодарность скорпіонами язвитъ!
