Мы надеемся, что наши читатели теперь живо представляют себе этого человека, и если у них есть некоторая склонность к музыке, то они могут вообразить, что он уже им прокрутил на шарманке всю свою «Ифигению», «Гекубу» и «Алкесту».
Кроме того великий человек имел еще одну небольшую слабость: хорошей музыкой он считал только свою. Ни один из лучших композиторов Афин, Фив, Коринфа не приходился ему по вкусу. Даже знаменитого Дамона, чья приятная, оригинальная музыка очаровывала всех и за пределами Абдеры, он называл в кругу своих знакомых сочинителем площадных песенок. При таком образе мыслей и необыкновенной легкости, с какой он метал свою музыкальную икру, Грилл всего за несколько лет написал музыку к более чем шестидесяти пьесам знаменитых и не знаменитых афинских драматургов, – ибо национальные продукты абдеритской музы он отдавал на откуп большей частью своим ученикам и подражателям, и ограничивался лишь просмотром их работ. Как можно предполагать, его выбор падал не на лучшие пьесы. По крайней мере, половина из них были выспренними подражаниями Эсхилу или же безвкусными фарсами, балаганными пьесами, написанными специально для развлечения черни. Но как бы то ни было, раз номофилакс, глава города, сочинил к ним музыку, то они, следовательно, встречались бурными аплодисментами. И несмотря на то, что зрителей от частого повторения одолевала такая зевота, что можно было вывихнуть челюсти, тем не менее по выходе из театра они для взаимного утешения уверяли друг друга: «А ведь пьеса необыкновенна хороша и музыка к ней просто великолепна!»
И таким образом у этих грецизирующих фракийцев все было направлено не только против всех видов и степеней прекрасного, но и против коренного различия между хорошим и дурным. Все вело к возникновению того механического безразличия, которым они похвалялись как ярко выраженной национальной чертой перед другими цивилизованными народами; безразличия тем более странного, что оно, вопреки всему, оставляло им способность рассуждать порой о действительно прекрасном весьма причудливым образом, как в этом можно будет скоро убедиться на одном удивительном примере.
Глава третья
К истории абдерской литературы. Сведения о первых драматических поэтах – Гиперболе, Параспазме, Антифиле и Флапсе
При всем очевидном равнодушии, снисходительности, апатии и гедипатии, – называйте как хотите, – абдеритов все же не нужно представлять себе людьми, лишенными всякого вкуса. Ибо и они имели свои пять чувств и притом в полном комплекте. И хотя в силу указанных обстоятельств они находили необыкновенно хорошим решительно все, однако было и такое, что нравилось им больше другого. Таким образом, у них были свои любимые пьесы и любимые поэты, как и у прочих людей.
Во времена, когда у них приключилась маленькая неприятность с врачом Гиппократом, среди множества профессиональных драматургов в Абдере двое пользовались особенно большой благосклонностью публики. Один сочинял трагедии и пьесы, называемые теперь комическими операми; второй, по имени Флапс, – род пьес некоего среднего жанра, от которых зрителю было и не весело и не грустно. Он был изобретателем этих драм, и по его имени они назывались флапседиями.
Первый из них был тот самый Гипербол, о котором уже упоминалось в начале этой истинной и правдоподобной истории как о знаменитейшем абдерском поэте. Он, правда, отличался также и в прочих жанрах. Чрезвычайная любовь к нему земляков обеспечила ему во всем первенство. И именно благодаря такому преимуществу он заслужил высокопарное прозвище Гипербол, настоящее же его имя было Гегесий. Причина, почему этот человек пользовался таким особенным счастьем у абдеритов, была самая естественная на свете, то есть та же самая, по которой он и его творения во всяком другом месте, кроме Абдеры, были бы непременно освистаны. Среди всех поэтов именно в нем наиболее живо проявлялся дух Абдеры с ее глупостями и отклонениями от прекрасных форм, пропорций и линий; именно с ним более всего чувствовали свое духовное родство все прочие; он всегда делал все точно так, как это сделали бы другие, постоянно угадывал их мысли, точно знал, когда и где нужно пощекотать нервы зрителей, короче, поэт в их вкусе! И не потому, чтобы он был чрезвычайно умен или же обладал какими-нибудь специальными знаниями, а исключительно по той причине, что среди всех своих собратьев по Марсию[217] он более прочих был… абдерит! Можно было с уверенностью ожидать, что он всегда истолкует любую вещь самым превратным образом; что он обнаружит сходство между двумя предметами как раз в том, в чем состоит их различие; будет сохранять торжественное выражение лица там, где разумный человек смеется, а засмеется там, где это могло бы прийти в голову только абдериту и так далее. Человек, являвшийся столь совершенным воплощением абдеритского гения, мог, естественно, стать в Абдере всем, чем угодно. Он был также ее Анакреонтом и ее Алкеем, ее Пиндаром, ее Эсхилом, ее Аристофаном, а с недавнего времени он трудился чад национальной героической эпопеей в сорока восьми песнях, названной «Абдериада», к великой радости всех абдеритов. «Ибо, – говорили они, – единственное, чего нам не хватает, так это только собственного Гомера. И если Гипербол напишет свою «Абдериаду», то мы будем иметь сразу в одном произведении и «Илиаду» и «Одиссею».[218] И пусть тогда прочие греки осмелятся смотреть на нас с презрением, если только у них есть чувства! Какой из наших поэтов не смог бы сравниться с греками?»
Однако главным призванием Гипербола была трагедия. Он изготовил их сто двадцать штук, больших и малых – достоинство уже само по себе выдающееся в глазах народа, который ценил во всем лишь количество и объем. Ибо никто из его соперников не мог похвастать даже и третьей частью этого числа. Несмотря на то, что абдериты из-за выспренности его стиля называли Гипербола своим Эсхилом, он немало кичился собственной оригинальностью.
– Найдите в моих произведениях, – говорил он, – хоть один характер! хоть одну идею, одно чувство, выражение, которые я позаимствовал бы у другого поэта!
– Или у природы, – добавил Демокрит.
– О, – воскликнул Гипербол. – В этом я могу с вами согласиться без особого ущерба для себя. Природа! Природа! Люди постоянно болтают о природе, а в конце концов не знают, чего и хотят. Низменная природа – а ведь ее вы и имеете в виду, – относится к комедии, к фарсу, флапседии, если вам угодно. Но трагедия должна быть выше природы, или в противном случае я и гроша за нее не дам.
Его трагедии отвечали этому идеалу в полной мере. Ни один реальный человек не выглядел, не думал, не чувствовал и не поступал так, как действующие лица Гипербола. Но именно это и нравилось абдеритам, и поэтому из иностранных поэтов они меньше всего любили Софокла.
– Сказать откровенно, – признался как-то Гипербол в одном благородном обществе, где рассуждали на эту тему, – я никогда не мог понять, что находят выдающегося в «Эдипе» или «Электре» Софокла и особенно в его «Филоктете»?[219] Последователь такого возвышенного поэта, как Эсхил, он неизмеримо уступает ему! Аттическая светскость, да, пожалуй, этого я у него не оспариваю. Светскости сколько хотите! Но огненная лава страсти, мысли, озаряющие, подобно молниям, раскаты грома, смерч, сметающий все на своем пути, короче, титаническая сила, орлиный полет, львиный рык, буря и натиск, свойственные истинно трагическому поэту, где они у него?
– Вот что значит рассуждать о деле как мастер! – заметил один из присутствовавших.
– О, в таких делах вы можете вполне положиться на суждение Гипербола! – воскликнул другой. – Ему ли не понимать!
– Он сочинил сто двадцать трагедий! – прошептала одна абдеритка на ухо иностранцу. – Это первый драматург Абдеры!
Тем не менее двум его соперникам, ученикам, посчастливилось поколебать трон царя трагедий, на который возвело Гипербола всеобщее одобрение.
Одному – при помощи пьесы, в которой герой сразу же в первой сцене первого акта убивает своего отца, во втором – женится на своей родной сестре, в третьем – узнает, что сестру родила от него его мать, в четвертом – он сам отрезает себе уши и нос, а в пятом – героя, отравившего мать и удавившего сестру, увлекают фурии в ад при раскатах грома и блеске молний.[220]
Второму поэту удалось превзойти Гипербола посредством «Ниобы».[221] Кроме множества «Ай-ай! Ой-ой! Увы, увы!» и нескольких богохульств, от которых у зрителей становились волосы дыбом, вся пьеса состояла из чисто внешнего действия и пантомимы. Обе драмы произвели ошеломляющий эффект. Никогда еще со времен основания Абдеры носовые платки не утирали столько слез.
