– Да, но иностранцы высасывают у нас деньги.
– Иностранец, – продолжал я, – который устремляется в незнакомую страну, чтобы рисковать своими деньгами, тем самым увеличивает обращающийся капитал, способствует своим талантом и своими денежными средствами развитию общества. И если он оказывается в проигрыше, то он герой, если в выигрыше, то это тоже справедливо, ибо он получает награду за свою полезную деятельность: он помог нам извлечь выгоды, которые мы не сумели бы извлечь сами. Иностранец, который обосновывается в нашей стране, вовсе не высасывает из нее денег, как вы полагаете: он непременно акклиматизируется, пускает глубокие корни, и через пять-шесть лет его уже нельзя считать иностранцем, да он и не может им быть; все новые его интересы и замыслы, а также семья прочно связывают его с новым отечеством; он проникается любовью к земле, которая создала ему состояние, к народу, из среды которого он выбрал себе подругу жизни; его дети уже ничем не отличаются от испанцев, а внуки его будут настоящими испанцами; вместо того чтобы выкачивать от нас деньги, он приносит нам свои и, вкладывая их в хозяйство страны, заставляет приносить нам пользу. Одновременно с денежным капиталом он обогатит нашу страну капиталом своего таланта, что не менее важно, чем деньги; он дает средства к жизни некоторому числу местных жителей, трудом которых он должен был воспользоваться; он добился улучшения в какой-то отрасли хозяйства; наконец, своей новой семьей он даже способствовал росту народонаселения. Прочно усвоив эти важные истины, многие разумные и мудрые правители призывали к себе иностранцев: именно своему широкому гостеприимству Франция обязана столь высоким уровнем процветания; благодаря иностранцам, которых Россия приглашала со всего света, она стала государством первостепенного значения в срок гораздо более короткий, чем другие государства успели утратить всякое значение; притоку иностранцев Соединенные Штаты обязаны тем, что… Однако по вашим нетерпеливым жестам я вижу, – заключил я, во-время прервав свою тираду, – что очень трудно убедить того, кто не хочет слушать доводы. Нет сомнения, если бы дать вам в руки власть, – наши надежды были бы более основательными!
Завершив свою филиппику, я отправился на поиски Сан-Деле.
– Я уезжаю, сеньор бакалавр, – объявил он. – В этой стране ничего не сумеешь сделать. Ограничусь только осмотром кое-каких достопримечательностей Мадрида.
– Ах, друг мой, – воскликнул я, – уезжайте с богом и не рискуйте потерей того небольшого запаса терпения, который вы еще сохранили: я уверен, что большинство наших достопримечательностей вам увидеть не удастся.
– Но почему же?
– Вы мне все еще не верите? А вспомните-ка, что я вам сказал по поводу намеченного вами двухнедельного срока.
Нетерпеливый жест господина Сан-Деле красноречиво говорил о том, что это напоминание ему не понравилось.
– Приходите завтра, – эти слова нам пришлось слышать со всех сторон: – сегодня никак нельзя. Лучше всего оставьте прошение, чтобы получить специальное разрешение.
Любопытно было видеть лицо моего приятеля, когда он услышал о прошении: ему припомнился и проект, и шестимесячные хлопоты, и…
Он не нашел ничего лучшего, как заявить:
– Я иностранец.
Нечего сказать, хорошая рекомендация для моих любезных соотечественников! С каждым разом изумление моего приятеля все возрастало, и вместе с тем он все меньше и меньше понимал нас. Мы потратили массу дней, чтобы увидеть те весьма немногие достопримечательности, которые еще сохранились в Мадриде.
Наконец, по прошествии этого необыкновенна долгого полугодия, – если вообще можно говорить, что одно полугодие длиннее другого, – мой приятель-француз вернулся на родину, проклиная Испанию, лишний раз убедив меня в том, в чем я был убежден и раньше, и увозя с собою не очень лестное мнение о наших обычаях. Он говорил, кроме того, что в течение целого полугодия он только и делал, что «приходил завтра», и всегда это «завтра» снова отодвигалось все дальше, в будущее. Оказалось, что самое лучшее или, правильнее было бы сказать, единственное, что он мог правильно и хорошо сделать, – это удалиться восвояси.
Не знаю, мой хладнокровный читатель (если ты дал себе труд дочитать статью до этого места), не знаю, прав ли господин Сан-Деле, дурно отзывающийся об Испании и о нашей лености. Может ли случиться, чтобы он с удовольствием снова вернулся к нам (так сказать, пришел бы к нам завтра)? Отложим-ка этот вопрос до завтра, так как ты, читатель, несомненно утомлен сегодняшним чтением. Если завтра или послезавтра тебе будет не лень посетить книжную лавку, не лень вынуть из кармана кошелек, не лень открыть глаза, чтобы заглянуть в те статьи, которыми я намерен тебя угостить, то поведаю тебе, что хотя я все это вижу, все это знаю, но помалкиваю и об этом и еще о многом другом; мне также не раз случалось испытать на себе действие лени, порожденной особенностями нашего климата или другими причинами; из-за лени мне не раз случалось терпеть неудачу в любовных делах, прекращать начатые хлопоты, отказываться ох надежды на получение должности, которой при известной активности с моей стороны я мог бы легко добиться. Наконец, из-за той же самой лени я отказываюсь от важных и необходимых визитов, тогда как именно связи и обществе могли бы быть мне полезными в течение всей жизни. Признаюсь, что нет такого дела, которое я не отложил бы на завтра, хотя бы и смог сделать его сегодня. Знай, что я встаю в одиннадцать часов утра, а после обеда снова отдыхаю, до хрипоты болтаю в кафе, как это и подобает настоящему испанцу, семь или восемь часов подряд. Когда кафе закрываются, я медленно плетусь каждый день в одну и ту же компанию (из-за лени я дружу только с одной компанией), там я выкуриваю одну за другой множество сигар и просиживаю таким образом, не сходя со стула, до двенадцати или часу ночи. Часто из-за лени я даже не ужинаю; бывают случаи, что из-за лени я не ложусь в постель. В заключение, мой дорогой читатель, скажу тебе, что во многих случаях, когда я доходил до отчаяния, ни один не заставил меня повеситься – и всё из-за лени. Чистосердечно признаюсь также, что и настоящую статью я задумал еще три месяца тому назад, но единственное, что у меня было написано на чистом листе, – это заглавие: «Приходите завтра». Хотя я каждое утро и каждый вечер собирался начертать что-нибудь на этом листе, но всякий раз, гася свет, я говорил себе с наивнейшей убежденностью в правоте своих решений: «Ничего, напишу завтра».
Благодарю тебя, боже, что это завтра, наконец, наступило и оказалось для нас вовсе не плохим, но горе нам, если придет день, после которого никогда не наступит «завтра»!
Вышли уже тринадцать номеров журнала, и истекло почти десять месяцев с тех пор, как мы, подгоняемые коварным врагом, вызывавшим нас на разговор, начали свою болтовню.
– Так что же? Разве не найдется, о чем поговорить? – скажут нам.
– Наоборот, у нас есть много о чем поговорить, но обдумав наедине все то, о чем говорить не следует, то, о чем говорить не хочется, и то, чего сказать нельзя (а для нас это самое существенное), мы объявляем читателям о нашем решении смиренно уступить место любому, кто захотел бы осветить ту часть картины, которую наша слабая кисть оставила в тени. Откровенно говоря, когда мы приступали к этому рискованному предприятию, мы но ведали страха, да и теперь тоже не заботимся о своем спасении, хотя одно только прикосновение пера к бумаге уже заставляет нас дрожать с головы до ног. В настоящее время, когда, в силу крайней раздражительности наших современников, приходится брать в руки одновременно и шпагу и перо, чтобы убедить ударами тех, кого не могут убедить разумные доводы; в дни, когда необходимо убивать на дуэли одного за другим всех глупцов, мы не чувствуем себя в силах разрешить столь сложную задачу: пусть кто хочет убивает мавров, а мне они ничего дурного не сделали.
К тому же здравомыслящий читатель должен учесть, что мы, вопреки собственному желанию, потратили десять месяцев на то, чтобы изложить полдесятка мыслей, которые пришли нам в голову, может быть, в несколько часов. При этом мы вынуждены были излагать эти мысли не прямо, а обиняками, то есть тем единственным, хотя и нелепым способом, посредством которого их могли бы услышать те самые люди, которые как раз и не желают их понять. Уже с самого начала потеряв всякую веру в свои слабые силы, мы никогда не ставили перед собой задачи строить более обширные планы. Так как же нам не воскликнуть, отбрасывая перо: «Нет, мы не в состоянии писать здесь, в Испании! Разве наши идеи противоречат добрым помыслам или помыслам большинства людей?» Как же может не угнетать нас и не вызывать огорчения то обстоятельство, что мы легковерно рассчитывали на добрую волю друзей истины, которых в действительности, повидимому, среди нас не так уж много. По другому поводу мы уже писали, что повсюду, куда бы мы ни обращались, мы наталкивались на непреодолимую стену, пытаться сокрушить которую было бы безумием. Не лучше ли и нам положить своими собственными руками по кирпичику в эту стену, замкнуться в наших четырех стенах и перестать заниматься бесплодным гаданием о том, застигнет ли нас смерть, как баранов Касти, и суждено ли нам погибнуть жареными или вареными.[135] Может быть, некоторым такая жизнь и покажется настоящим счастьем, которого мы нигде не можем найти. Пусть же господь бог держит это счастье где-нибудь там у себя и выдает тем, кому оно подходит; что же касается нас, простодушных болтунов, то нас такое счастье никак не устраивает.
