— Если бы речь шла только обо мне, мне было бы безразлично, трус я или нет. Я пацифист. Что такое военная доблесть? Отсутствие воображения. Солдаты — мужественные люди, но это настоящие скоты. Сущее несчастье — родиться в семье героя.
— Понимаю, — сказал Даниель. — Твой отец — кадровый офицер.
— Офицер запаса, — поправил его Филипп. — Но он умер в двадцать седьмом году от ран, полученных на войне: он был отравлен газами за месяц до перемирия. Эта славная смерть ввела мою мать в искушение: в 1933 году она снова вышла замуж — за генерала.
— Она рискует разочароваться, — заметил Даниель. — Генералы умирают в собственной постели.
— Только не этот. — с ненавистью сказал Филипп, — этот — второй Байар[11]: он совокупляется, убивает, молится и ни о чем не думает.
— Он на фронте?
— А где ж еще? Он должен сам стрелять из пулемета или ползти наперерез врагу во главе своих соединений. Он не успокоится, пока не перебьет всех людей до последнего.
— Он, наверное, брюнет, волосатый, с усами.
— Абсолютно точно, — сказал Филипп. — Женщины обожают его, потому что от него несет козлом.
Они, глядя друг на друга, рассмеялись.
— У меня такое впечатление, что ты не очень-то его любишь, — сказал Даниель.
— Я его ненавижу, — отчеканил Филипп.
Он покраснел и пристально посмотрел на Даниеля.
— У меня Эдипов комплекс, — добавил он. — Типичный случай.
— Ты влюблен в свою мать? — недоверчиво спросил Даниель.
Филипп не ответил: у него был значительный и роковой вид. Даниель наклонился вперед.
— А, может, в отчима? — мягко спросил он. Филипп подскочил и побагровел; потом разразился смехом, глядя Даниелю в глаза:
— Ну и шуточки у вас!
— Не сердись, — посмеиваясь, сказал Даниель. — Так что из-за него ты хотел покончить с собой?
Филипп снова засмеялся.
— Вовсе нет! Совершенно нет!
— Тогда из-за кого? Ты бежишь к Сене, потому что тебе не хватило храбрости, и тем не менее, заявляешь, что ненавидишь храбрых. Ты боишься его презрения.
— Я боюсь презрения моей матери, — сознался Филипп.
— Твоей матери? Я уверен, что она к тебе снисходительна.
Филипп, не отвечая, закусил губу.
— Когда я положил руку тебе на плечо, ты сильно испугался, — сказал Даниель. — Ты решил, что это он, не так ли?
Филипп встал, глаза его сверкали.
— Он… он поднял на меня руку.
— Когда?
— Еще не прошло и двух лет. С тех пор я все время чувствую его за собой.
— Ты никогда не видел себя во сне голым в его объятьях?
— Вы с ума сошли! — искренне возмутился Филипп.
— Во всяком случае, он явно держит тебя в руках. Ты на четвереньках, генерал сидит на тебе верхом и заставляет тебя гарцевать, как кобылу. Ты никогда не бываешь самим собой: то ты думаешь, как он, а то наоборот Пацифизм. Да тебе плевать на него. Ты бы о нем и не подумал, не будь твой отчим военным.
Он встал и взял Филиппа за плечи.
— Хочешь, я тебя освобожу?
Филипп отстранился, он снова выглядел настороженным.
— Как вы это сделаете?
— Я тебе уже сказал, что многому могу научить тебя.
— Вы психоаналитик?
— Что-то вроде этого. Филипп покачал головой.
— Предположим, что это правда, но с какой стати вы мной заинтересовались? — спросил он.
— Видишь ли, я любитель человеческих душ, — улыбаясь, ответил Даниель. И с волнением добавил: — Твоя душа должна быть очаровательна, надо только освободить ее от всего, что ей мешает.
Филипп не ответил, казалось, он был польщен; Даниель сделал несколько шагов, потирая руки.
— Пожалуй, — с веселым возмущением сказал он, — начнем с ликвидации всех ценностей. Ты студент?
— Был им, — ответил Филипп.
— Юриспруденция?
— Литература.
— Очень хорошо. Тогда ты понимаешь, что я хочу сказать: методическое сомнение, да? Систематическая безнравственность — как у Рембо. Мы разрушаем все. Но не на словах: действиями. Все, что ты заимствовал, рассеется как дым. Что останется, то и будешь ты. Согласен?
Филипп с любопытством посмотрел на него.
— Ты в таком положении, что ничем не рискуешь, не так ли?
Филипп пожал плечами.
— Ничем.
— Превосходно, — сказал Даниель. — Я тебя принимаю. Мы сейчас же начнем спускаться в ад. Но не советую, — добавил он, бросая на него пронзительный взгляд, — полностью делать ставку на меня.
— Не так уж я глуп, — парировал Филипп, отвечая на его взгляд.
— Ты излечишься, когда отбросишь меня, как ошметки, — сказал Даниель, не спуская с него глаз.
— Разумеется, — откликнулся Филипп.
— Как старые ошметки! — смеясь, повторил Даниель. Оба они засмеялись; Даниель наполнил стакан Филиппа.
— Сядем здесь, — вдруг предложила девушка.
— Почему здесь?
— Здесь мягче.
— Вот оно что, — сказал Пинетт. — Они любят, когда мягко, эти барышни с почты.
Он снял китель и бросил его на землю.
— Вот, садись на китель — так помягче.
Они опустились на траву на краю пшеничного поля. Пинетт сжал в кулак левую руку, уголком глаза наблюдая за девушкой, сунул большой палец в рот и сделал вид, будто дует: его бицепс вздулся, будто его накачали насосом, и девушка немного посмеялась.
— Можешь потрогать.
Она робко положила палец на руку Пинетта: мышца тут же осела, и Пинетт зашипел, словно шар, выпускающий воздух.
— Ой! — произнесла девушка. Пинетт повернулся к Матье:
— Представляешь себе, что бы выкинул Морон, если бы увидел, как я без кителя сижу на обочине!
— Морону не до тебя, — ответил Матье, — он все еще улепетывает.
— Если он улепетывает быстро, значит я ему порядком осточертел!
Наклонившись к барышне, он пояснил:
— Морон — это наш капитан. Он сейчас тоже на природе.
— На природе? — удивилась она.
— Да, он считает, что так лучше для здоровья. — Пинетт ухмыльнулся. — Мы сами себе хозяева: некому больше нами командовать, теперь делай, что хочешь — если угодно, можно пойти в школу и сделать бай-бай на постели капитана; вся деревня наша.
— Но ненадолго, — уточнил Матье.
— Тем более надо этим воспользоваться.
— Я предпочитаю остаться здесь, — сказала девушка.
— Но почему? Говорю тебе, никому до этого нет дела.
— В деревне пока еще есть люди. Пинетт высокомерно смерил ее взглядом:
— Ах, да! Ты ведь служащая. Ты должна дрейфить перед начальством. Нам же, — сказал он, улыбаясь Матье с продувным видом, — не с кем церемониться, у нас ни кола, ни двора. Ни стыда, ни совести. Мы уходим: вы же остаетесь, мы уходим, совсем уходим, мы перелетные птицы, цыгане. Верно? Мы волки, хищные звери, мы злые серые волки, ха!
Он сорвал травинку и пощекотал ею подбородок девушки; потом запел, глубоко заглядывая ей в глаза и не переставая улыбаться:
— А кто боится большого серого волка? Девушка покраснела, улыбнулась и запела:
— Только не мы! Только не мы!
— Ха! — обрадованно сказал Пинетт. — Ха, куколка! Ха, — продолжал он с отсутствующим видом, — маленькая куколка, маленькая куколка, мадемуазель Куколка!
Внезапно он замолчал. Небо было красным: на земле было прохладно и сине. Под руками, под ягодицами Матье чувствовал запутанную жизнь травы, насекомых и земли, большие шершавые влажные волосы, полные вшей: под его ладонями была голая тревога. Загнаны в угол! Миллионы людей загнаны в угол между Вогезами и Рейном, они лишены возможности быть людьми; этот заурядный лес переживет их, поскольку выжить в этом мире могли только пейзаж, луг или какая-нибудь безличная сущность. Под руками трава манила к себе, как самоубийство; трава и ночь, которую она придавит к земле, и плененные мысли, которые бегут во весь опор в этой ночи, и этот паук-сенокосец, качающийся рядом с его башмаком, расколовшийся всеми своими огромным лапами и вдруг исчезнувший. Девушка вздохнула.
— Что с тобой, малышка? — спросил Пинетт.
Она не ответила. У нее было благопристойное взволнованное личико, длинный нос и маленький рот с немного оттопыренной нижней губой.
— Что случилось? Ну, что случилось? Скажи мне, что? Она молчала. В ста метрах от них, между солнцем и
полем шли четыре солдата, темные в золотой дымке. Один из них остановился и повернулся на восток, стертый светом, не черный, а скорее сиреневый на фоне багрового заката; он был с непокрытой головой. Шедший следом наткнулся на него, подтолкнул вперед, и их торсы поплыли над колосьями, как корабли; третий шел за ними, подняв руки, отставший четвертый хлестал колосья тросточкой.
— И тут они! — сказал Пинетт.
Он взял девушку за подбородок и посмотрел на нее: глаза ее были полны слез.
— Да ты никак разнюнилась?
