— Эй! Пирар! Пирар вздрогнул.
— Что ты делаешь? — крикнул капрал.
— Дышу свежим воздухом.
— Ты мочишься, свинья! А здесь барышни.
Пирар опустил глаза на свои руки, изобразил удивление и поспешно застегнулся.
— Я не нарочно, — оправдывался он.
— Я не в претензии, — сказала девушка.
Она свернулась клубочком на груди Пинетта и улыбнулась капралу. Ее платье задралось, но она и не думала его одернуть; сплошная невинность. Они смотрели на ее бедра, но по-доброму, с грустным восхищением: это были ангелы, у них были отрешенные взгляды.
— Ладно, — сказал брюнет. — Что ж, привет. Мы пойдем гулять дальше.
— Аппетит нагуливаем, — смеясь, добавил высокий блондин.
— Приятного аппетита! — пожелал Матье.
Они засмеялись: все знали, что в деревне больше нечего было есть — все резервы интендантства были разграблены в первые утренние часы.
— Аппетита у нас хватает.
Они не двигались; они перестали смеяться, и в глазах капрала мелькнула некая тревога: казалось, они боялись уходить. Матье чуть не предложил им сесть.
— Пошли! — преувеличенно спокойным голосом сказал капрал.
Они пустились в путь, направляясь к дороге; они уходили быстро, словно ящерица, в прохладе вечера: через этот разрыв вытекло немного времени, немцы существенно продвинулись, железная пятерня сомкнулась на сердце Матье. Затем течение остановилось, время вновь свернулось, остался только парк, в котором прогуливались ангелы. «Как здесь пусто!» — подумал Матье. Кто-то огромный вдруг убежал, оставив Природу под охраной солдат второго года службы. Голос звучит под древним солнцем: умер великий Пан, они ощущали такую же пустоту. Кто умер на этот раз? Франция? Христианство? Надежда? Земля и поля тихо возвращались к своей изначальной бесполезности; эти люди казались лишними среди полей, которые они не могли ни обрабатывать, ни защищать. Все выглядело новым, и однако же вечер был окаймлен черной кромкой следующей ночи. Но в сердце этой ночи, быть может, уже нацелилась на землю комета. Будут ли их бомбить? Кто может ждать от фрицев особых церемоний! Первый ли это день замирения или последний? Хлеба, маки, чернеющие до окоема, все, казалось, рождалось и умирало одновременно. Матье пробежал взглядом эту безмятежную неопределенность и подумал: «Это рай отчаяния».
— У тебя губы холодные, — сказал Пинетт. Склонившись над девушкой, он целовал ее.
— Тебе зябко? — спросил он.
— Нет.
— Тебе нравится, когда я тебя целую?
— Да. Очень.
— Но тогда почему у тебя губы холодные?
— Правда, что фрицы насилуют женщин? — спросила она.
— Ты с ума сошла.
— Поцелуй меня! — страстно сказала она. — Не хочу больше ни о чем думать…
Она обхватила руками голову Пинетта и, запрокидываясь, увлекла его за собой.
— Куколка! — бормотал он. — Куколка!
Он сразу же навалился на нее, Матье не видел ничего, кроме их волос в траве. Но почти сейчас же показалось лицо Пинетта, злая и торжествующая маска; глаза бессмысленно и слепо смотрели на Матье, они были переполнены одиночеством.
— Мой дорогой, иди ко мне, иди… — простонала девушка.
Но лицо Пинетта не опускалось, напряженное, белое, незрячее. «Он делает мужскую работу», — подумал Матье, глядя в эти потемневшие глаза. Пинетт всем телом навалился на женщину, он вдавливал ее в землю, он сливал ее с землей, с колышущейся травой; он покрыл луг, распластавшийся под его животом, она окликала его, а он молча врастал в нее, она была водой, женщиной, зеркалом, отражающим на всей своей поверхности целомудренного героя будущих сражений, самца, славного непобедимого воина; Природа, тяжело дышащая, опрокинутая навзничь, прощала ему все его поражения, она шептала: «Мой дорогой, иди же ко мне, иди». Но Пинетт намеревался играть в мужчину до конца, он упирался ладонями о землю, и его укороченные руки казались плавниками, он приподнимал голову над этой говорливой покорностью, он хотел внушать восхищение, быть отражаемым, он алкал, чтобы его желали снизу, в полутьме, безотчетно, он не хотел понять, что земля питает его тело своим животным теплом, он готов был тревожно вплыть в пустоту и подумать: «А что теперь?» Девушка обвила его шею руками и надавила на затылок. Голова нырнула в блаженство, луг замкнулся. Матье бесшумно встал и ушел; он пересек луг, он стал одним из ангелов, которые прогуливались по еще светлой дороге между пятнами тополей. Пара исчезла в черной траве; прошли солдаты с букетами; один из солдат на ходу поднял букет к лицу, погрузил нос в цветы, вдохнул свой досуг, свое горе, свою никчемность, бесполезность. Ночь обгладывала листву, лица: все были похожи друг на друга; Матье подумал: «И я на них похож». Он прошелся еще немного, увидел, как зажглась звезда, и задел незнакомого посвистывающего солдата. Тот обернулся, Матье увидел его глаза, и они улыбнулись друг другу, это была вчерашняя улыбка, улыбка братства.
— Прохладно, — сказал тот.
— Да, — отозвался Матье, — холодает.
Им не о чем было говорить, и солдат двинулся дальше. Матье проводил его взглядом; неужели необходимо, чтобы люди все потеряли, даже надежду, чтобы прочесть в их глазах, что человеку что-то еще предстоит? Пинетт совокуплялся; Гвиччоли и Латекс, мертвецки пьяные, валялись на полу в мэрии; одинокие ангелы прогуливали по дорогам свою тоску: «Никому я не нужен». Он опустился на землю на обочине дороги, потому что больше не знал, куда идти. Ночь вошла ему в голову через рот, через глаза, через ноздри, через уши: он был теперь никем и ничем. Больше чем ничем — только несчастьем и ночью. Он подумал: «Шарло!» и вскочил на ноги; он оставил Шарло наедине с его страхом, и ему стало стыдно; я корчу из себя фаталиста перед этими пьяными свиньями, а в это время Шарло там совсем один, он втихомолку трепещет, а ведь я мог бы его приободрить.
Шарло сидел на том же самом месте: он склонился над книгой. Матье подошел к нему и провел рукой по его волосам.
— Ты портишь себе глаза.
— Я не читаю, — сказал Шарло. — Я думаю.
Он поднял голову, и его толстые губы едва заметно раздвинулись в улыбке.
— О чем ты думаешь?
— О своем магазине. Интересно, его разграбили?
— Маловероятно, — успокоил его Матье. Он показал рукой на темные окна мэрии.
— Что они там делают?
— Не знаю, — ответил Шарло. — Там давно уже тихо. Матье сел на ступеньку.
— Не очень-то хороши наши дела, а? Шарло грустно улыбнулся.
— Ты вернулся из-за меня? — спросил он.
— Мне тошно. Я подумал, что тебе, возможно, нужна компания. Это бы меня устроило.
Шарло, не отвечая, покачал головой.
— Хочешь, чтобы я ушел? — спросил Матье.
— Нет, — сказал Шарло, — ты мне не мешаешь, но и помочь не можешь. Что ты можешь сказать? Что немцы не дикари? Что нужно сохранять мужество? Все это я и сам знаю.
Он вздохнул и осторожно положил книгу рядом с собой.
— Только если б ты был евреем, ты смог бы меня понять.
Он положил руку на колено Матье и извиняющимся тоном пояснил:
— Это не я боюсь, это страшится внутри меня моя национальность. С этим ничего не поделаешь.
Матье замолчал; они сидели бок о бок, молчаливые, один растерянный, другой никому не нужный, они ждали, когда их поглотит темнота.
Был тот час, когда предметы теряют свои очертания и тают в зыбком тумане вечера; окна скользили в полутьме долгим, едва приметным движением, комната была легкой шлюпкой, она блуждала; бутылка виски казалась ацтекским божком, Филипп — длинным бесцветным растением, чуждым опасений; любовь была гораздо больше, чем любовь, и дружба была не совсем дружбой. Невидимый в тени Даниель говорил о дружбе, он весь обратился в теплый и спокойный голос. На минуту он остановился, переводя дыхание, и Филипп воспользовался этим, чтобы сказать:
— Как темно! Вам не кажется, что можно бы зажечь свет?
— Если только не отключено электричество, — сухо сказал Даниель.
Он неохотно встал: наступил момент подвергнуться испытанию светом. Он открыл окно, склонился над пустотой и вдохнул фиалок тишины: «Столько раз на этом самом месте я хотел бежать от себя и слышал, как нарастают шаги, они шагали по моим мыслям». Ночь была мягкой и дикой, плоть, столько раз растравляемая ночью, понемногу зарубцевалась. Ночь полная и девственная, прекрасная ночь без людей, превосходный красный апельсин без зернышек. Он с сожалением закрыл шторы, повернул выключатель, и комната возникла из мрака, предметы обрели свой облик. Лицо Филиппа натолкнулось на глаза Даниеля, зрачки Даниеля отразили эту шевелящуюся огромную голову, свежеподстриженную, перевернутую, полные недоумения глаза были зачарованы Даниелем, словно видели его впервые. «Нужно действовать осторожно», — подумал Даниель. Он смущенно поднял руку, чтобы положить конец всей этой фантасмагории, запахнул борта пиджака пальцами и улыбнулся: он боялся быть изобличенным раньше времени.
