— Да ты никак разнюнилась?
Он старался говорить с ней по-военному грубо, но ему не хватало уверенности: с его детских губ слова слетали, пропитанные пошлостью.
— Они сами из глаз льются, — сказала она. Он привлек ее к себе.
— Ну, не надо плакать. Разве мы плачем? — смеясь, добавил он.
Она положила голову на плечо Пинетта, и он гладил ее по волосам, вид у него был горделивый.
— Немцы вас уведут, — сказала она.
— Еще чего!
— Они вас уведут… — плача, повторила она. Лицо Пинетта посуровело:
— Мне ничья жалость не нужна.
— Я не хочу, чтоб вас увели.
— Кто тебе сказал, что нас уведут? Ты просто увидишь, как дерутся французы: ты будешь в первых рядах зрителей.
Она подняла на него большие расширенные глаза; ей стало до того страшно, что она перестала плакать.
— Вам не нужно драться.
— Неужели?
— Вам не нужно драться, война закончилась. Он насмешливо посмотрел на нее:
— Да что ты говоришь!
Матье отвернулся, ему хотелось уйти.
— Мы только вчера познакомились… — продолжала девушка.
Ее нижняя губа дрожала, она склоняла вытянутое лицо, у нее был благородный, испуганный и печальный вид, как у лошади.
— …а завтра… — сказала она.
— Ну, до завтра еще… — возразил Пинетт.
— До завтра только одна ночь.
— Вот именно: ночь, — сказал он, подмигивая. — Есть время поразвлечься.
— Мне не хочется развлекаться.
— Тебе не хочется развлекаться? Это правда, что тебе не хочется развлекаться?
Она смотрела на него, не отвечая. Он спросил:
— Ты страдаешь?
Она продолжала смотреть на него, приоткрыв рот.
— Из-за меня? — спросил он.
Он наклонился к ней с немного суровой нежностью, но почти сразу же выпрямился, скривив губы, у него был злой вид.
— Ну-ну! — сказал он. — Не надо печалиться, куколка: придут другие. Одного потеряешь, десятерых найдешь.
— Другие мне не нужны.
— Ты передумаешь, когда их увидишь. Знаешь, они мировые парни. И хорошо сложенные! Плечи широченные, бедра узкие!
— О ком вы говорите?
— О фрицах, конечно!
— Это не люди.
— А кто они такие, по-твоему?
— Для меня они животные. Пинетт улыбнулся.
— Ты не права, — проговорил он степенно, сохраняя объективность. — Это красивые парни и хорошие солдаты. Французов они не стоят, но солдаты они что надо.
— Для меня они животные, — повторила она.
— Что ты заладила: «животные, животные», — сказал он ей, — тебе же потом неловко будет, когда изменишь мнение. Пойми, это победители. Выигрывает более сильный, с ним нельзя бороться, нужно к нему приспособиться, и ты сама этого захочешь. Пойди-ка спроси у парижанок! Поверь мне, они сейчас славно развлекаются! Они воюют, задрав ноги кверху. Девушка резко высвободилась.
— Вы мне противны!
— Какая муха тебя укусила, малышка? — спросил Пинетт.
— Я француженка! — гордо отчеканила девушка.
— Парижанки тоже француженки, но это им не мешает развлекаться.
— Оставьте меня! — сказала она. — Я хочу уйти. Пинетт побледнел и начал ухмыляться.
— Не сердитесь, — заговорил Матье. — Он просто хотел подтрунить над вами.
— Он все врет, — возмутилась она. — За кого он меня принимает?
— Не очень-то приятно быть побежденным, — мягко сказал Матье. — Нужно время, чтобы привыкнуть. Знаете, обычно он так мил, этот ягненок.
— Ха! — отозвался Пинетт. — Ха! Ха!
— Он ревнует, — объяснил Матье
— К ним? — смягчившись, спросила девушка.
— Конечно, он думает обо всех этих хлыщах, которые попытаются ухаживать за вами, пока он будет бить щебень.
— Или лежать в земле, — осклабился Пинетт.
— Я вам запрещаю погибать! — воскликнула она. Он улыбнулся.
— Ты говоришь, как женщина, — сказал он. — Как маленькая девочка, как совсем крошка, — добавил он, щекоча ее
— Злой, — вскрикивала она, извиваясь от шекотки — Злой! Злой!
— Не волнуйтесь из-за него, — раздраженно продолжал Матье. — Все произойдет очень просто, к тому же у нас нет боеприпасов.
Они одновременно повернулись к нему и бросили на него одинаковый ненавидящий и протрезвевший взгляд, словно он помешал им совокупляться. Матье сурово посмотрел на Пинетта; через некоторое время Пинетт опустил голову и недовольно вырвал пучок травы между своих коленей. По дороге фланировали солдаты, один нес ружье, он, балагуря, держал его, как свечку
— Что, слабо? — крикнул маленький брюнет, коренастый и кривоногий.
Солдат взял обеими руками ружье за ствол, покачал с минуту, точно клюшкой для гольфа, и сильно ударил прикладом по булыжнику, который отскочил шагов на двадцать. Пинетт смотрел на их забавы, нахмурив брови.
— Некоторые совсем распоясались, — заметил он. Матье не ответил. Девушка положила руку Пинетта себе на колени и потрогала ее.
— У вас обручальное кольцо, — сказала она.
— Ты что, раньше его не видела? — спросил он, немного сжимая руку.
— Видела. Вы женаты?
— Раз уж у меня обручальное кольцо.
— Понятно, — грустно сказала она.
— Смотри, что я сделаю со своим обручальным кольцом.
Он, гримасничая, потянул себя за палец, сорвал кольцо и зашвырнул его в пшеницу.
— Ой! — потрясенно охнула девушка.
Он взял со стола нож, у Ивиш шла кровь, он нанес себе сильный удар в ладонь, жесты, жесты, маленькие потравы, вот к чему шло дело, а я-то помышлял о свободе, он зевнул.
— Оно было золотое? — Да.
Она приподнялась и легко поцеловала его в губы. Матье выпрямился и сел.
— Я удаляюсь! — сказал он.
Пинетт беспокойно посмотрел на него.
— Останься еще немного.
— Я туг лишний.
— Останься же! — настаивал Пинетт. — Тебе ведь все равно нечего…
Матье улыбнулся и показал на девушку:
— Она не очень-то хочет, чтоб я остался.
— Она? Ну, конечно, хочет, ты ей очень нравишься. Он наклонился к ней и сказал ей настойчиво:
— Это друг. Он тебе нравится, правда?
— Да. — подтвердила девушка.
«Она меня ненавидит», — подумал Матье: и все же остался. Время больше лаже не текло, оно вздрагивало, опустившись на эту рыжую долину. Слишком резкое движение — и к Матье, как приступ застарелого ревматизма, снова вернутся его проблемы. Он лег на спину. Небо, небо розовое и никакое; если бы можно было упасть в небо! Делать нечего, мы созданья низа, все зло идет оттуда.
Четыре солдата, которые шли вдоль хлебов, повернули вокруг поля, чтобы выбраться на дорогу, и вышли гуськом на луг. Они были из технической службы. Матье их не знал; капрал, шедший во главе, был похож на Пинетта, он был тоже без кителя и расстегнул гимнастерку на волосатой груди; следующий, загорелый брюнет, набросил китель на плечи, в левой руке он держал колосок, правой выбирал из него зерна; он перевернул ладонь, высунул язык и движением головы подобрал эти маленькие золотые веретенышки. Третий, более высокий и постарше остальных, расчесывал пальцами светлые волосы. Солдаты шли медленно, мечтательно, с цивильной гибкостью; блондин опустил руки, он перестал теребить волосы и ласково провел руками по плечам pi шее, как бы наслаждаясь линиями своего тела, наконец выпрыгнувшего под солнце из бесформенной военной упаковки. Они остановились почти одновременно, один за другим, и посмотрели на Матье. Матье почувствовал, как под взглядами этих юнцов он превращается в траву, он был лугом, на который глазели животные. Брюнет сказал:
— Я потерял свою портупею.
Его голос не потревожил этот тихий нечеловеческий мир: это было не слово, а всего лишь один из тех шелестов, из которых состоит тишина. С губ блондина слетел такой же шелест:
— Не волнуйся, фрицы ее подберут.
Четвертый подошел бесшумно; он остановился, поднял лицо, и оно отразило пустоту неба.
— Эх! — произнес он.
Он сел на корточки, сорвал мак и прикусил стебель. Вставая, он увидел Пинетта, прижимавшего к себе девушку, и засмеялся:
— Лихая охота!
— Довольно лихая, — признал Пинетт.
— Делается прохладно, а?
— Это точно.
— Ну и пусть.
Четыре лица изобразили чисто французское понимание, потом это выражение сменила полная праздность, и четверка, покачивая головами, удалилась. «В первый раз за всю жизнь они отдыхают», — подумал Матье.
Они отдыхали от форсированных маршей, от осмотров обмундирования, от муштры, отпусков, от ожиданий, от надежд, они отдыхают от войны и от прежней усталости: от мира. Среди хлебов, на опушке леса, на окраине деревни отдыхают другие группки солдат: по полю проходили вереницы выздоравливающих.
— Эй! Пирар!
Матье обернулся. Пирар, ординарец капитана Морона, остановившись, мочился у обочины; он был бретонский крестьянин, скаредный и грубый. Матье с удивлением посмотрел на него: закат обагрил его землистое лицо, глаза были расширены, он утратил свое недоверчивое и хитрое выражение; может быть, в первый раз он смотрел на знаки, прочерченные в небе, и на таинственный шифр солнца. Светлая струя лилась из его, казалось, забывшихся вокруг ширинки рук.
