Он быстро добавил:
– Ты человек.
– Человек? – удивленно переспросил Брюне. – Ну разумеется. Но что ты хочешь этим сказать?
– Ничего, кроме того, что сказал: ты избрал для себя участь человека.
И про себя Матье подумал: «Да, человека. С крепкими, немного напряженными мышцами, человека, мыслящего суровыми лапидарными истинами, человека уравновешенного, замкнутого, уверенного в себе, земного, не подчиняющегося ни ангельским искушениям искусства, ни искусам психологии и политики. Сплошной человек, ничего, кроме человека». Матье в его присутствии чувствовал себя некрасивым, постаревшим, неладно скроенным, обуреваемым всеми смехотворными наваждениями. Он подумал: «А вот я на человека мало похож».
Брюне встал и подошел к Матье.
– Ну так поступай так же, как я, – сказал он, – кто тебе мешает? Ты что, воображаешь, будто сможешь всю жизнь прожить ни тем ни сем?
Матье в нерешительности посмотрел на него.
– Конечно, – сказал он, – конечно. Если я что-то и выберу, то только вас, третьего не дано.
– Третьего не дано, – повторил Брюне. Он немного подождал и спросил: – Так что?
– Дай мне собраться с духом, – сказал Матье.
– Собирайся, – сказал Брюне, – но поторопись, завтра ты постареешь, у тебя сложатся маленькие привычки, и ты станешь рабом своей свободы. А может, постареет и весь мир.
– Не понимаю, – признался Матье.
Брюне посмотрел на него и выпалил:
– В сентябре будет война.
– Ты смеешься? – сказал Матье.
– Можешь мне поверить, англичане это знают, и французское правительство уже предупреждено: во второй половине сентября немцы вторгнутся в Чехословакию.
– Эти сведения... – поморщился Матье.
– Ты что, ничего не понимаешь? – возмутился Брюне. Но тут же осекся и добавил помягче: – Действительно, если б ты понимал, мне бы не приходилось ставить точки над i. Так слушай, ты такое же пушечное мясо, как и я. Представь себе, что ты откуда-то приехал в страну, где сейчас находишься: та рискуешь лопнуть, как пузырь, за тридцать пять лет ты проспал свою жизнь, и в один прекрасный день какая-нибудь граната взорвет твои сновидения, и ты умрешь, не проснувшись. Ты был абстрактным служащим, ты будешь смехотворным воителем и погибнешь, ничего не поняв, только ради того, чтобы господин Шнейдер сохранил свои дивиденды на заводах «Шкоды».
– А ты? – спросил Матье. И, улыбаясь, добавил: – Боюсь, старина, что марксизм не уберегает от пуль.
– Я боюсь того же, – сказал Брюне. – Знаешь, куда меня пошлют? За линию Махино: это стопроцентная мясорубка.
– В чем же дело?
– Это отнюдь не осознанная необходимость. Но теперь ничто не может отнять смысл у моей жизни и не помешает ей стать судьбой.
Он тут же живо добавил:
– Впрочем, как и у жизни всех моих товарищей. Можно было подумать, что он опасается проявить чрезмерную гордыню. Матье не ответил, он вышел на балкон, облокотился о перила и подумал: «Он хорошо сказал». Брюне был прав: его жизнь стада судьбой. Его возраст, его класс, его эпоху – все это он принял, за все взял на себя ответственность, он выбрал свинцовую палку правых молодчиков, которая ударит его в висок, немецкую гранату, которая разорвет его в клочки. Он активно включился, он отказался от своей свободы, теперь это только солдат и ничего больше. И ему тут же все вернули, даже его свободу. «Он свободнее меня: он живет в согласии с самим собой и в согласии с партией». Он был здесь, такой подлинный, с подлинным вкусом табака во рту; цвета и формы, которые он видел, были более реальными, более плотными, чем цвета и формы, которые мог видеть Матье, и в то же мгновение он воспарял над земной твердью, страдая и сражаясь вместе с пролетариями всех стран. «В это мгновение, в это самое мгновение есть люди, в упор стреляющие друг в друга где-то в предместье Мадрида, есть австрийские евреи, в муках погибающие в концлагерях, есть китайцы среди руин Нанкина, а я здесь, такой свеженький и живой, я чувствую себя совершенно свободным, через пятнадцать минут я возьму шляпу и пойду гулять в Люксембургский сад. Он повернулся к Брюне, с горечью посмотрел на него и подумал: «Я человек безответственный».
– Валенсию бомбили, – вдруг сказал он.
– Знаю, – ответил Брюне. – Во всем городе не было ни одного орудия ПВО. Бомбы сбросили на рынок.
Он не сжал кулаки, не изменил спокойного тона, немного сонной манеры речи, но тем не менее это именно на него сбросили бомбы, убили именно его братьев и сестер, именно его детей. Матье уселся в кресло. «Твои кресла действуют развращающе». Он вскочил и присел на угол стола.
– Ну? – спросил Брюне.
У него был такой вид, будто он Матье подстерегал.
– Тебе повезло, – сказал Матье.
– Повезло, что я коммунист?
– Да.
– Ну, ты даешь! Просто это дело выбора.
– Знаю. Тебе повезло, что ты смог выбрать.
Лицо Брюне сразу стало жестким.
– Это означает, что тебе не повезет?
Ну вот, необходимо отвечать. Он ждет: да или нет. Вступить в партию, придать смысл жизни, сделать выбор, стать человеком, действовать, верить. Это было бы спасением. Брюне не сводил с него глаз.
– Ты отказываешься?
– Да, – с отчаянием ответил Матье, – да, Брюне, я отказываюсь.
Он подумал: «Он пришел предложить мне лучшее, что у него есть». И добавил:
– Знаешь, это не окончательное решение. Может быть, позже...
Брюне пожал плечами.
– Позже? Если ты рассчитываешь на внутреннее озарение, чтобы решиться, то рискуешь прождать всю жизнь. Ты, может, думаешь, что я был так уж убежден, когда вступил в коммунистическую партию? Убеждение возникает потом.
Матье грустно улыбнулся.
– Знаю-знаю: стань на колени, и ты уверуешь. Может, ты и прав. Но я хочу сначала поверить.
– Конечно, – нетерпеливо сказал Брюне. – Вы, интеллектуалы, все одинаковы: все трещит по швам, все рушится, скоро винтовки начнут стрелять сами, а вы в полном спокойствии, вы хотите сначала убедиться наверняка. Эх, если б ты только смог увидеть себя моими глазами, то понял бы, что время поджимает.
– Согласен, время поджимает, но что из того? Брюне возмущенно хлопнул себя по ляжке.
– Вот оно! Ты делаешь вид, будто сожалеешь о своем скептицизме, но продолжаешь за него держаться. В нем твой нравственный комфорт. Когда ему что-то угрожает, ты упрямо за него цепляешься, как твой брат цепляется за деньги.
Матье коротко спросил:
– Разве у меня сейчас упрямый вид?
– Я так не сказал...
Наступило молчание. Брюне, казалось, смягчился. «Если бы он мог меня понять», – подумал Матье. Он сделал усилие: убедить Брюне – это единственное средство убедить самого себя.
– Мне нечего защищать: я не горжусь своей жизнью, у меня нет ни гроша. Моя свобода? Она меня тяготит: уже многое годы я свободен неизвестно зачем. Я горю желанием сменить свободу на уверенность. Я не просил бы ничего лучшего, как только работать с вами, это бы меня изменило, мне необходимо немного забыть о себе. И потом, я думаю, как и ты, что не дорос до человека, пока не нашел того, за что готов умереть.
Брюне поднял голову.
– Ну так как? – спросил он почти весело.
– Ты же видишь: я пока не могу активно включиться, у меня недостаточно причин для этого. Как вы, я возмущен теми же людьми, теми же событиями, но возмущен явно недостаточно. Ничего не могу с этим поделать. Если я примусь дефилировать, подняв кулак и распевая «Интернационал», и скажу, что этим удовлетворен, я себе солгу.
Брюне принял свой самый громоздкий, самый крестьянский вид, сейчас он походил на башню. Матье в отчаянии посмотрел на него.
– Ты меня понимаешь, Брюне? Скажи, ты меня понимаешь?
– Не знаю, хорошо ли я тебя понимаю, но, как бы то ни было, ты не должен оправдываться, никто тебя не обвиняет. Ты бережешь себя для более благоприятного случая, это твое право. Желаю, чтобы он представился как можно раньше.
– Я тоже этого желаю.
Брюне с любопытством посмотрел на него.
– Ты в этом уверен?
– Да.
– Да? Ну что ж, тем лучше. Только боюсь, что случай представится не скоро.
– Я себе тоже говорил это, – признался Матье. – Я говорил себе, что он, быть может, никогда не представится или представится слишком поздно, а возможно, такого случая вообще не существует.
– И что тогда?
– Тогда я буду жалким субъектом. Вот и все.
Брюне встал.
– Да, – сказал он, – да... Ну что ж, старик, все же я рад, что повидал тебя.
Матье тоже встал.
– Ты... что же, вот так и уйдешь? У тебя найдется еще минутка?
Брюне посмотрел на часы.
– Я уже опаздываю.
Наступило молчание. Брюне вежливо ждал. «Нельзя его отпустить вот так, нужно с ним еще потолковать», – подумал Матье. Но не нашелся, что сказать.
– Не нужно на меня сердиться, – поспешно проговорил он.
– Да я на тебя и не сержусь, – заверил его Брюне. – Тебя никто не принуждает думать, как я.
