– Да я на тебя и не сержусь, – заверил его Брюне. – Тебя никто не принуждает думать, как я.
– Это неправда, – огорченно сказал Матье. – Я вас всех слишком хорошо знаю: вы считаете, что все обязаны думать, как вы, а несогласных с вами считаете негодяями. Ты меня принимаешь за негодяя, но не хочешь мне в этом признаться, потому что считаешь мой случай безнадежным.
Брюне слабо улыбнулся.
– Я не считаю тебя негодяем, – сказал он. – Просто ты освободился от своего класса меньше, чем я думал. Говоря это, он подошел к двери. Матье сказал ему:
– Ты даже не можешь представить себе, как я тронут, что ты зашел ко мне и предложил свою помощь только потому, что сегодня утром у меня была скверная физиономия. Ты прав, знаешь, мне нужна помощь. Только я хотел бы именно твоей помощи, твоей, а не Карла Маркса. Я хотел бы часто тебя видеть и говорить с тобой, разве это невозможно?
Брюне отвел взгляд.
– Я бы тоже хотел, – сказал он, – но у меня мало времени.
Матье подумал: «Все очевидно. Сегодня утром он пожалел меня, а я не оправдал его жалости. Теперь мы снова чужие. Я не имею права на его время». Он невольно выговорил:
– Брюне, разве ты все забыл? Ты был моим лучшим другом.
Брюне играл дверной щеколдой.
– А почему же, по-твоему, я пришел? Если б ты принял мое предложение, мы могли бы работать вместе...
Они замолчали. Матье подумал: «Он спешит, ему не терпится уйти». Брюне, не глядя на него, добавил:
– Я все еще привязан к тебе. К твоему лицу, к твоим рукам, к твоему голосу, и, потом, у нас есть общие воспоминания. Но это, в сущности, неважно: мои единственные друзья – это товарищи по партии, с ними у меня все общее.
– И ты думаешь, между нами нет больше ничего общего? – спросил Матье.
Брюне, не отвечая, поднял плечи. Матье достаточно было сказать слово, только одно слово, и он снова обрел бы дружбу Брюне, а с нею и смысл жизни. Это манило к себе, как сон. Матье резко выпрямился.
– Не смею тебя больше задерживать, – сказал он. – Если выпадет время, заходи.
– Конечно, – отозвался Брюне. – Изменишь мнение, дай знать.
– Разумеется.
Брюне открыл дверь. Он улыбнулся Матье и удалился.
Матье подумал: «Это был мой лучший друг».
Брюне ушел. Он шагал по улицам вразвалку, как моряк, и улицы, одна за другой, обретали реальность. Но комната утратила реальность вместе с его уходом. Матье посмотрел на свое зеленое развращающее кресло, на стулья, на зеленые шторы и подумал: «Он больше не будет сидеть на моих стульях, он больше не будет смотреть на мои шторы, покручивая сигарету», комната теперь была не более чем пятном зеленого света, подрагивавшим, когда мимо проезжали автобусы. Матье подошел к окну и облокотился на подоконник. Он думал: «Я не мог согласиться», его развращающая комната стояла позади него, как стоячая вода, а он держал голову над водой и смотрел на улицу, думая: «Так это правда? Это правда, что я не мог согласиться?» Вдалеке девочка прыгала через скакалку, скакалка взлетала над ее головой, как петля, и стегала землю под ее ногами. Летнее послеполуденное время; свет лег на улицы и на крыши, застывший и холодный, как вечная истина. «А правда ли, что я негодяй?» Кресло зеленое, скакалка похожа на петлю: это неоспоримо. Но, когда речь идет о людях, всегда можно спорить, все, что они делают, можно объяснять, как хочется, так или этак. Я отказался, потому что хочу оставаться свободным, – вот и все. И еще: я струсил, я люблю свои зеленью шторы, я люблю вечером подышать свежим воздухом на своем балконе, я не хотел бы, чтобы это изменилось; мне нравится возмущаться капитализмом, но я не хотел бы, чтоб его уничтожили, ведь тогда у меня не будет больше предлогов для возмущения, мне нравится говорить «нет», только «нет», и я боюсь, что люди попытаются вправду построить более пригодный для жизни мир, потому что мне нечего будет тогда сказать, кроме «да», и мне придется поступать, как другие. Снизу или сверху: кто будет решать? Брюне решил: он считает меня негодяем. Жак тоже. Даниель тоже; все они пришли к одному: я негодяй. Этот бедный Матье, он пропал, он негодяй. А что могу сделать я – один против всех? Нужно решить, но что я решаю? Когда он только что сказал, что я не негодяй, он думал, что искренен, горький энтузиазм пронизывал его сердце. Но кто еще смог бы сохранить под этим светом хоть махонькую частицу энтузиазма?» Это был свет заката надежды, он увековечивал все, чего касался. Девочка вечно будет прыгать через скакалку, скакалка будет вечно взлетать над ее головой и вечно бить под ее ногами о тротуар, Матье будет вечно на нее смотреть. Зачем прыгать через скакалку? Зачем? Зачем стремиться к свободе? Под этим же светом в Мадриде, в Валенсии люди стоят у окон и смотрят на пустынные и вечные улицы, наверное, они говорят себе: «Зачем? Зачем продолжать борьбу?» Матье вернулся в комнату, но свет последовал за ним. Мое кресло, моя мебель. На столе лежало пресс-папье в форме краба. Матье взял его за панцирь так, как будто он был живым. «Мое пресс-папье». Зачем? Зачем? Он положил краба на стол и сказал себе: «Я ничтожество».
Было шесть часов; выходя из своего бюро, Даниель взглянул на себя в холле в зеркало, подумал: «Сейчас начнется!» – и испугался. Он пошел по улице Реомюр: здесь можно было спрятаться, это был зал под открытым небом, зал потерянных шагов. Вечер опорожнил деловые здания, стоящие по обе его стороны; не было никакого желания оказаться за их темными стеклами. Высвобожденный взгляд Даниеля тек прямо между этими дырявыми утесами вплоть до пятна неба, розового, застывшего, стиснутого вдали домами.
Но не так-то легко было спрятаться. Даже для улицы Реомюр он слишком приметен; высокие нарумяненные девки, выходя из магазинов, бросали на него зазывные взгляды, и он чувствовал себя голым. «Шлюхи», – процедил он сквозь зубы. Он боялся вдохнуть их запах: сколько бы женщина ни мылась, от нее всегда несет. К счастью, женщины встречались сегодня нечасто: эта улица была не для них, а мужчины не обращали на него внимания, они на ходу читали газеты, или с усталым видом протирали стекла очков, или же озадаченно улыбались в пустоту. Это была настоящая толпа, хоть и немноголюдная, она двигалась медленно, непреклонно, как судьба, казалось, толпа расплющивала его. Даниель пошел в ногу с этой медленной вереницей, он позаимствовал у этих людей сонную улыбку, смутную и угрожающую суть, он потерял себя; в нем только отзывался глухой гул лавины, он был всего лишь отмелью забытого света: «Я слишком рано приду к Марсель, у меня есть еще время немного пройтись».
Даниель выпрямился, напряженный и недоверчивый: он снова нашел себя, он никогда не мог потерять себя надолго. «У меня есть еще время немного пройтись». Это означало: «Сейчас я пойду на благотворительный праздник». Даниелю давно уже не удавалось обмануть себя. Но зачем? Он хотел пойти на праздник. Что ж, он пойдет. Он пойдет, потому что не имеет ни малейшего желания отказаться от него: «Сегодня утром – кошки, потом визит Матье, после этого четыре часа постылой работы, а вечером –Марсель, это невыносимо, я могу хоть немного возместить свои убытки».
Марсель – это болото. Она позволяла поучать себя часами, она говорила: да, да, всегда да, мысли увязали в ее мозгу, она существовала только по видимости. Приятно некоторое время потешаться над дураками: отпускаешь бечевку, и они взмывают в воздух, огромные и легкие, как надувные слоны. Потом потянешь за бечевку, и они возвращаются и стелются вровень с землей, возбужденные и оторопевшие, они пританцовывают неуклюжими прыжками при каждом подергивании бечевы, но дураков нужно часто менять, иначе все кончается отвращением. К тому же сейчас Марсель протухла, в ее комнате будет невозможно дышать. Уже и раньше он не мог, входя туда, не принюхиваться. Вроде ничем не пахло, но он никогда не был в этом до конца уверен, в глубине его бронхов постоянно гнездилось некое беспокойство, часто это вызывало приступ астмы. «Я пойду на праздник». Ему нечего перед собой оправдываться, это совершенно невинно: он просто хотел посмотреть на уловки гомосексуалистов, когда они «клеили» кого-нибудь. Благотворительный праздник на Севастопольском бульваре был знаменит в своем роде, это там инспектор Министерства финансов Дюра подцепил потаскуху, которая его убила. Голубые, фланирующие перед игровыми автоматами в ожидании клиента, были гораздо забавнее, чем их собратья с Монпарнаса: партнеры на случай, маленькие, неотесанные мужланы, грубые и наглые, с хриплыми голосами и бесшумными повадками, они просто искали возможности поужинать и заработать десять франков. А при виде пассивных можно было вообще помереть со смеху: ласковые и шелковистые, с медовыми голосами и каким-то отблеском во взгляде, мерцающим, покорным и неуловимым. Даниель не выносил их смирения, у них постоянно был вид сознающихся пред судом в своей вине. Ему хотелось их избить; человека, который сам себя приговаривает, всегда хочется принизить, чтобы еще больше его уличить, чтобы начисто уничтожить то скудное достоинство, которое он еще сохранил. Обычно Даниель прислонялся к столбу и пристально их рассматривал, пока они жалко паясничали под ленивыми, насмешливыми взглядами своих молодых любовников. Голубые принимали его за полицейского агента или сутенера какого-нибудь из юнцов: он портил им все удовольствие.
