— Идемте, Энни, —сказал он бесцеремонно. — Мы зайдем туда.
С трудом оторвав взгляд от Рэнди, Энни последовала за Томом в большую гостиную.
Там было малолюдно; три женщины средних лет сидели около камина. Энни невольно отодвинулась от Тома, когда увидела их.
— Привет, мама… Миссис Трамбл… Тетя Каролина.
Две последние ответили; миссис Трамбл даже слабо кивала Тому. Но мать Энни без единого слова вскочила на ноги, глаза ледяные, рот плотно сжат. Какое–то мгновение она стояла, глядя на свою дочь; потом резко повернулась и вышла из комнату.
Том и Энни нашли столик в другом углу гостиной.
— Разве она не ужасна? — сказала Энни, тяжело вздохнув. Он не отвечал. — Три дня она не говорила со мной. — Внезапно она воскликнула: — О, люди могут быть такими мелочными! Я собиралась петь ведущую партию в шоу Младшей лиги, но вчера кузина Мэри Бетс, президент Лиги, пришла ко мне и сказала, что я не могу.
— Почему нет?
— Потому что представительница Младшей лиги не должна бросать вызов собственной матери. Как будто я непослушный ребенок!
Том смотрел на ряд кубков на каминной полке — на двух или трех из них было выбито его имя.
— Возможно, она была права, — сказал он внезапно. — Если я начинаю причинять вам вред, значит, самое время, чтобы остановиться.
— Что это значит?
Потрясение, прозвучавшее в ее голосе, пролило бальзам ему на душу, но он ответил спокойно:
— Вы помните, я сказал вам, что я еду на Юг? Что ж, завтра же и отправлюсь.
Они поспорили, но он настоял на своем. На следующий вечер на станции она плакала и прижималась к нему.
— Спасибо, радость моя, за самый счастливый месяц, какой у меня был за все эти годы, — сказал он.
— Но вы вернетесь, Том.
— Я буду два месяца в Мексике; потом поеду на Восток на несколько недель.
Он пытался выглядеть довольным, но ледяной город, из которого он уезжал, казался ему цветущим садом. Пар от ее дыхания распускался в холодном воздухе, будто цветок, и сердце его сжималось, когда он вспоминал молодого человека, ждущего ее в автомобиле, заваленном цветами, чтобы отвезти домой.
— До свидания, Энни. До свидания, радость моя!
Двумя днями позже он провел утро в Хьюстоне с Хэлом Мейгсом, с которым вместе учился в Йеле.
— Тебе очень повезло, старик, в твоем–то возрасте, — сказал Мейгс за завтраком, — потому что я собираюсь представлять тебя самой приятной попутчице, какую ты только можешь вообразить — и ей с тобой по пути до самого Мехико.
Упомянутая леди была, казалось, искренне счастлива узнать, что ей не придется возвращаться домой в тоскливом одиночестве. Они с Томом пообедали вместе в вагоне–ресторане, потом играли в рамми в течение часа; но когда в десять часов, стоя в дверях своего купе, она обернулась к нему внезапно и посмотрела на него так откровенно, что ошибиться в ее намерениях было просто невозможно, Том Сквир был внезапно охвачен чувством, которого от себя не ожидал. Он отчаянно хотел увидеть Энни или хотя бы поговорить с ней по телефону несколько секунд и затем заснуть, зная, что она молода и чиста, как звезда, и находится в безопасности в своей постели.
— Спокойной ночи, — сказал он, стараясь голосом не выдать своего отвращения.
— О! Спокойной ночи!
При прибытии в Эль–Пасо на следующий день он пересек границу у Хуареса. На солнце было очень жарко, и, оставив чемоданы на станции, он вошел в бар, чтобы выпить виски со льдом; когда он потягивал напиток, девичий голос раздался за его спиной:
— Вы американец?
Он заметил ее, сидевшую облокотившись о стол, сразу как вошел; теперь, обернувшись, он оказался лицом к лицу с молодой девушкой приблизительно лет семнадцати, кажется, пьяной, однако не растерявшей окончательно аристократических замашек. Бармен–американец доверительно склонился к нему.
— Я не знаю, что с ней делать, — сказал он. — Она зашла приблизительно в три часа с двумя молодыми приятелями — один из них ее дружок. Они подрались, молодые люди ушли отсюда, а она тут с тех самых пор.
Тома передернуло от отвращения — моральные устои его поколения были задеты, им был брошен вызов. То, что американскую девушку напоили допьяна и бросили в чужом иностранном городе, означало, что такие вещи порой происходят, что такое могло бы случиться и с Энни. Он посмотрел на часы, колеблясь.
— Дайте мне ее счет, — сказал он.
— Она должна за пять порций джина. А что, если ее дружки вернутся?
— Скажите им, что она в отеле «Рузвельт» в Эль–Пасо.
Подойдя к ней, он положил руку ей на плечо. Она оглянулась.
— Ты похож на Санта–Клауса, — сказала она равнодушно. — Но ты ведь не можешь быть Санта–Клаусом, не так ли?
— Я собираюсь отвезти вас в Эль–Пасо.
— Ладно, — заключила она, — ты выглядишь достаточно безопасным для меня.
Она была так молода — пьяная маленькая роза. Он чуть не плакал от сознания того, насколько несущественны для нее любые древние правила, любые жизненные установки его поколения. И все его рыцарство с копьем наперевес не стоило для нее ничего. Такси слишком медленно тащилось сквозь пропитанную ядом ночь.
Оставив вещи недовольному ночному портье, он вышел и нашел телеграф.
«Отложил поездку в Мексику, — писал он. — Уеду отсюда сегодня вечером. Пожалуйста, встретьте поезд в Сан–Пауло в три часа, и мы вместе доедем до Миннеаполиса, поскольку каждая минута без вас для меня мучение. С любовью…»
Он может по крайней мере присматривать за ней, давать ей советы, подсказывать ей, что ей делать со своей жизнью. Как глупа ее мать!
В поезде, покуда раскаленные тропические равнины и зеленые поля отступали перед наступающим Севером, а отдельные снежные заплаты сменялись бескрайними снежными полями, над которыми веяли жестокие ветры, и стынущими на ветру домишками фермеров, он неутомимо мерил шагами коридоры вагонов. Когда поезд подходил к Сан–Пауло, он высунулся из окна, словно юноша, и нетерпеливо обшаривал глазами платформу, но нигде не видел ее. Он так рассчитывал на эти недолгие минуты, пока поезд преодолевает расстояние между двумя городами; они были символом ее преданности их дружбе, и когда поезд тронулся снова, он бросился на поиски и искал ее отчаянно от самого паровоза до смотровой площадки хвостового вагона. Но он не мог найти ее, и теперь он точно знал, что он без ума от нее; от мысли, что она приняла его совет и вступила в связь с другим мужчиной, он испытывал слабость и гнев.
Когда они прибыли в Миннеаполис, руки у него так тряслись, что ему пришлось позвать проводника, чтобы увязать его багаж. Потом было бесконечное ожидание в коридоре, покуда не вынесли его багаж, и он оказался лицом к лицу с девушкой в коротком, подбитом беличьим мехом пальто.
— Том!
— Ладно, я буду…
Ее руки обвились вокруг его шеи.
— Но, Том! — всхлипнула она. — Я была здесь, в этом вагоне, с самого Сан–Пауло!
Его трость выпала из рук, он нежно прижал ее к себе, и их губы встретились, как и их жаждущие сердца.
Их близость, ставшая более полной после того, как было объявлено о помолвке, принесла Тому чувство молодой удачи. Он просыпался зимним утром в атмосфере беспричинной радости, заполняющей комнату; встречаясь с молодыми людьми, он чувствовал, что ясностью мышления и крепостью тела превосходит их. Внезапно его жизнь обрела цель и смысл; он ощущал ее полноту и гармонию. В пасмурный мартовский день, когда она разгуливала запросто по его квартире, к нему возвращалась живость ощущений забытой юности — наслаждение и боль, смерть и вечность, навсегда застывшие в трагическом противостоянии. Он сам удивлялся тому, что смакует эти понятия, словно влюбленный юнец. Но его чувства были более глубокими, чем у влюбленного юнца; Энни полагала, что он «знает все», что именно он может открыть для нее ворота в подлинный золотой мир.
— Для начала мы поедем в Европу, — сказал он.
— О, мы будем бывать там часто–часто, правда? Давайте проводить зимы в Италии, а весны в Париже!
— Но, радость моя, у меня ведь тут дела.
— Ладно, мы будем там так долго, сколько мы можем себе позволить. Я ненавижу Миннеаполис.
— О, нет! — Он был немного шокирован. — В Миннеаполисе очень хорошо.
— Когда вы здесь — хорошо.
Миссис Лорри уступила неизбежному. С болью в душе она дала согласие на помолвку, оговорив, однако, что бракосочетание должно состояться не раньше осени.
— Так долго ждать, — вздыхала Энни.
— В конце концов, я — твоя мать. И так немного у тебя прошу.
Это было долгая зима — даже для этих краев, где зимы длятся вечность. Весь март мели метели, и когда казалось наконец, что холод вот–вот будет побежден, обрушивались новые снежные бури, и сугробы стояли насмерть, как последние бастионы зимы. Люди ждали; все силы были уже отданы сопротивлению непогоде, и люди просто сдались на милость природы. Делать было нечего, и всеобщее нетерпение проявлялось в однообразных ежедневных встречах. И вот в начале апреля с глубоким вздохом треснул лед, снег растаял, обнажив зазеленевшую землю, нетерпеливая весна торила себе путь.
