снимками и скринами. В них чьи-то едкие, глупые комментарии, которые мы обсуждали в не менее едких и не менее глупых диалогах с подругами. Сам поиск истины сейчас был чем-то бессмысленным. И, может, единственное, что выделяло меня из других — я не обманывалась на этот счёт. В проходе возникла тележка с напитками. Спинки кресел начали подниматься, в хвосте самолёта выстроилась очередь. Надёжный примета того, что скоро прилетим. Общее оживление действовало и на меня. Я больше не могла сосредоточиться на фотографиях. Стало совсем светло. Должно быть, наш самолёт уже объявляют, там внизу, в низком, бесцветном зале с рядами красных кресел по периметру. Единственная чёрная лента в центре скоро начнёт движение. Возможно, меня уже там ждут.
Заново привыкать к городу сложнее, чем осваиваться в незнакомом, новом. Разделив на до и после, я искала отличия и находила их во всём. Даже тайга, опоясывающая город, изменилась. Через неё проложили дорожки, поставили качели и назвали парком. Попробовала отыскать наш старый дом — вытянутое, двухэтажное общежитие, в котором мы жили до переезда. Я хорошо помнила это деревянное здание небесно-голубого цвета с квадратными окнами. Под ними росли тонкие лиственницы, в это время года они были бы нарядного, ярко-жёлтого тона. Но сколько ни проходила по условно знакомым улицам — дома нигде не было, не было лиственниц, не было ничего, что напоминало бы о прежнем дворе.
Только на одной из улиц, делящих город на квадраты, я встретила такие же двухэтажные общежития. Расселённые, они слепо смотрели перед собой пустыми, грустными глазами-окнами. От рамы одного из них поднималась угольная полоса копоти. Дом горел.
Я осмотрелась. Поблизости никого не было, ни единой живой души, и не удержавшись вошла в растворённые двери подъезда. Длинные коридоры оставались ровно такими, какими я их запомнила в детстве, но только этот был совершенно необитаем. Полы прогнили. Пахло сыростью и гарью. Что-то меня влекло в этот брошенный мир, и я осторожно ступала по скрипучим доскам, заглядывая в настежь распахнутые двери. В квартирах оставались навалы из ветхих томов, тетрадей, несуразной обуви без пары и цветастых младенческих вещичек. Всё это было свалено на пол и прикрыто рыжими листьями, налетевшими из навсегда открытых окон. Пожелтевшие обои лоскутами свисали с бледных стен.
Под моим кроссовком лежала связка выдранных страниц. В таком же доме, когда-то ужасно давно, мы с соседскими девочками гадали на книгах, подслушивали свою судьбу между строчек. В середине января, когда наступало время Танха, тайком пробирались в родительскую комнату, чтобы стащить пару книг из шкафа, а после прятались под столом на общей кухне. Нужно было закрыть глаза и выбрать разворот, наугад проводя ладонью.
Я наклонилась и бережно подняла листы, цепляющиеся за жалкий переплёт. Они набухли от сырости, слиплись и никак не хотели переворачиваться, но я всё же искала, пытаясь ощутить кожей тепло, как когда-то раньше. «И тогда они вошли.» — гласила слепо выбранная фраза под моим пальцем.
Знаки на бумаге всегда говорили чуть больше, чем слова, которыми они были записаны. Через ритм и звуки они давали ответ на вопрос, с которым открывалась книга в свете фонарика под кухонным столом. Это я уяснила ещё в детстве. Сейчас, наткнувшись на шипящие, рубленые предложения, поскорее захлопнула страницы. Я чувствовала в них угрозу.
— Это всего лишь отрывок, он не скажет правды. — на ходу придумывала новые правила, чтобы немного себя успокоить. — И Танха Хаан Тойон ещё далеко от нашего мира.
Но смутная тревога нарастала, надо было скорее уходить отсюда. Выпущенные из рук страницы беззвучно опустились, но на пальцах осталось ощущение липкости, хотелось сполоснуть ладони водой.
Напоследок я обернулась и окинула взглядом коридор. Для него не оставалось ни малейшей надежды, что двери комнат когда-то отворятся и из них, смеясь, выбегут дети. Не прогнутся ступени лестницы под шагами молодой пары, будившей спящий дом по утрам болтовнёй и скрипом матраса. Никто на общей кухне осуждающе-молчаливо не покачает головой, провожая их глазами через мутное окно с приоткрытой форточкой. В затхлом воздухе надежда не жила.
Я тосковала об эпохе, к которой приближалась только по касательной, через эти старые дома, хранившие истории и энергию людей севера. Однажды бросив всё, они приехали сюда, чтобы любить, мечтать, строить. Теперь их дома-первопроходцы смирно стояли на постаревших сваях, ожидая, когда раскачается маятник подписанного для них приговора.
До вечера я бродила по городу нехитрым маршрутом: по Ленинградскому вниз, по Ойюнского вверх. Когда-то эти улицы были заполнены знакомыми лицами. В воскресный день слово «привет» звучало на каждом шагу и вопрос «как дела» следом.
Сегодня я шла без остановок. Тучи то налетали, то растворялись, оголяя прозрачное, с ледяной голубизной небо. Хотелось стать одной лишь памятью и вобрать все мелочи — тонкие стволы берёз, деревянные домики, в окнах которых всё ещё загорался свет, мелькающие в воздухе снежинки, лица прохожих, шум автомобилей. Хотелось сохранить это, но не для себя, а для кого-то другого, ещё не знакомого мне.
Домой возвращалась в густых, ранних сумерках. Мельтешение снежинок стало назойливым, опускаясь на лицо и одежду, они тут же обращались каплями. Под ногами чвакало, скоро сапоги набрали воды. Наконец, сделалось совсем холодно и темно.
Стараясь не шуметь, я отперла входную дверь и, скинув у порога обувь с носками, прокралась в ванную, оставляя мокрые следы на полу. Давно не возвращалась вот так, продрогнув и промочив сапоги насквозь. Последний раз в далёком детстве, о котором сегодня столько думала. Мне нужно было согреться и смыть с себя воспоминания, которых оказалось слишком много для меня одной. Краснела кожа под струёй горячей воды, но легко стекали мысли, оставляя после себя пустоту. Когда ванную окутало облако белого пара и дышать стало почти невыносимо, я закрыла кран.
— Попьёшь со мной чай? — позвал голос из-за двери.
— Да, сейчас оденусь и приду.
Спустя пару минут, закутавшись в пушистый халат, я шла кухню. На стены неосвещённого коридора падали отблески от работающего в комнате телевизора. Передавали сводку новостей. Они шли почти непрерывно, вытеснив с экрана всё остальное, но никак не заканчивались.
— Что это ты прокралась, как мышонок? Стряслось что?
— Нет. Услышала, как шуршит новостями телевизор в комнате у вас с папой и не стала беспокоить.
Мама поставила чайник и осталась у окна.
— Шуршат. — усмехнулась она, вглядываясь в темноту улицы. — Уже несколько месяцев новости гремят. Вот что странно, даже почти без звука. Не могу понять, как у них это получается… Скорее бы
