— Плавала! — просветлев, отозвался хозяин, а Завялов добавил, кинувшись к дверям:
— Не извольте беспокоиться, владыко: кропило приготовлено!
И сам внес на подносе внушительную батарею нарядных бутылок. Красовался и графинчик «прозрачной».
— Благословите, владыко святый!
— Един бог свят!
— Вам какой?
— Чистой! — скромно улыбаясь, сказал преосвященный.
Официальный тон встречи быстро сменился гораздо более интимным.
Двери по осеннему сезону были обиты на зиму, двойные окна плотно закрыты. Все же часа через три из домика явственно зазвучали «светские» песни: «Море синее», «Пташечка», «Над озером в глухих дубравах спасался некогда монах», а позднее уже смело разносился хор духовенства с участием женских голосов:
Подчас и сам владыка
Совсем не вяжет лыка —
Мне ж, дьячку-беднячку, извинительно:
«Взбранной воеводе победительная!»
Три дня гостил в Кандалах владыка со всею своей «труппой»: недешево обошлись заезжие гастролеры тятеньке, Завялову и Неулыбову, да и на мужицком кармане отозвалось — один протодьякон чего стоил: чудовище жрало за семерых. Только что усидит за завтраком поросенка или ножку телячью, погуляет часа два, любуясь кандалинской природой, а потом сам заходит в кухню с черного хода, гудя: «поесть бы!» — и опять пожирает все, что подадут на стол. Всплескивала руками поповская кухарка. Завялов уж на что здоровяк и любитель покушать — и тот дивился протодьяконовскому аппетиту. Зато в воскресенье за обедней Румянцев так рявкнул, кончая «евангелие», что в новом храме известка посыпалась.
Все эти дни тятенька неусыпно ухаживал за высоким гостем, выбирая момент поговорить: не ошибся ли владыка, думая, быть может, что бедный деревенский поп осчастливлен оказанным ему повышением?
Только в последний день вечером, часа за два до отъезда, постучался он в маленькую комнатку, уступленную им гостю.
Получив разрешение, протопоп вошел и молча стал у двери.
Владыка сидел в большом мягком кожаном кресле с высокой спинкой и, откинувшись, задумчиво перебирал четки.
— Вижу, говорить хочешь! Ну что ж, говори! — встретил его епископ, — в чем дело?
Тятенька медленно склонился к ногам архипастыря.
— Владыко святый! великий прозорливец! сам видишь, сам знаешь — не по плечу мне архипастырская милость! — искренним стоном вырвались слова эти из груди тятеньки. — Тридцать пять лет прожил здесь! сроднился с паствой моей! Не гожусь я, простой сельский иерей, к шумной жизни великого града! Шестьдесят пять лет мне! Разреши умереть на старом, насиженном месте!
Прошло с полминуты молчания. Серафим сдвинул брови, тонкие губы сжались крепко.
— Встань! — вежливо, но твердо прозвучал властный голос.
Тятенька встал, умоляюще сложивши ладони замочком.
— Скажи, отче, каков уровень образования твоего? Семинария?
— Семинария, владыко, и еще — духовная академия! Но давно это было: в деревне живя, забыл философию с богословием!
— Академия? — удивился епископ. — Как же это мы держим академика в деревне? Этого нельзя так оставить! Нет! Нет! То, о чем ты просишь, — к сожалению, не в моей власти: нам в городе нужны такие, как ты, — мы дадим тебе более широкое поле!.. Заместитель найдется, но ты будешь с нами! Ты должен быть на месте, видном мне: немного у нас таких, как ты, отче Василие! Мне известно, какую власть, какое влияние возымел ты здесь! Тебе дана свыше сила духа: что перед ней власть светская, власть внешнего принуждения? Ты и сам не знаешь, как люди, подобные тебе, двойственны, обоюдоостры! Ты стоишь между высшей властью и народом, присвоив себе одному право влияния на народ, никому не отдавая отчета в своих действиях! Этого нельзя допустить! Ты обязан быть под контролем непогрешимой власти, выше тебя стоящей, иначе это обозначило бы анархию, страшное отныне слово!.. На камне церкви верующих зиждется государство! Имея высокое образование, конечно, имеешь ты и кругозор! Ведь всего несколько лет назад была безумная попытка поднять народ против царя и правительства, устроить анархию — был процесс ста девяносто трех[14]: все это, конечно, хорошо известно тебе! Правительство вынуждено было очистить эти плевелы, начать борьбу с ними! И что же? Неслыханное дело — пролилась кровь императора! Знаешь ли ты, что были моменты, когда правительство наше стояло перед вопросом капитуляции? Но мы, духовенство, вкупе с сильными и трезво мыслящими, подняли голос — за борьбу! Откровенно скажу: мы должны это сделать, поелику стоим перед грозной опасностью!.. Пойми, отче Василие, началась великая борьба за священные для нас устои! Будет литься кровь! Это неизбежно и это — нужно! И если бы даже сам Христос во второй раз явился к нам, как в легенде Достоевского[15], со своею прежней проповедью любви — мы проводили бы его обратно! Что понимал в судьбах человечества этот юноша-идеалист? высота его личности никогда не была нужна государству! Государственное христианство создали мы, а не он! В одном был прав Христос, когда сказал: «Не мир принес я, но меч!» С крестом в руках и уверенностью в сердце мы пойдем впереди народа, чтобы спасти старый вечный мир от заблуждений нового! Не только крест, но и меч в наших руках! Мы выбросим из нашего арсенала нерешительность, жалость! Не до них нам теперь! Мы остановим в самом начале эту смуту, этот нигилизм! Дух своеволия мы закуем в кандалы! Мы убьем самую мысль о мятеже!
Протопоп со страхом слушал голос епископа, казавшийся теперь могучим, странно звучавшим из худощавой фигуры старого монаха, перебирающего четки. Как будто и не он служил старческим, чуть слышным голосом архиерейскую обедню, играя святого схимника, еле живого от слабости, который, закатывая глаза к небу и благословляя народ, молитвенно шептал: «Призри с небеси, боже!»
«Какой великий артист!» — трепеща от волнения, мысленно повторял тятенька, припадая к стопам владыки.
* * *
В первое же воскресенье после того, как преосвященный со своей свитой отбыл из села, протопоп отслужил в новом храме последнюю обедню, по окончании которой неожиданно вышел на амвон с речью, единственной за все тридцать пять лет его служения в Кандалах.
Речь эта было коротка и печальна. Протопоп говорил, что преосвященный за долголетнюю службу почтил его повышением и назначением в губернский город. Не хотел тятенька покидать свою возлюбленную паству и насиженное гнездо, где думал сложить свои старые кости, но не внял владыка просьбе его, пришла бумага о назначении на его место другого священнослужителя, а его просят передать овец своих новому пастырю. Пусть же не помнят на нем зла, если совершил его перед кем-либо из пасомых им овец его духовных!
Тут опустился тятенька на колени и поклонился народу в землю. Крупные слезы тихо текли по его длинной толстоволосой седой бороде.
Плакал и народ, слушая эту униженную речь гордого и властного протопопа.
— Не хотим другого! Пропадем без тебя! — галдели мужики, когда тятенька тяжело подымался с колен на амвоне видный всем в самоуничижении своем. Толпой провожали его из церкви. Видно было, что действительно любил кандалинский народ своего сурового, драчливого тятеньку: властен был, и строг, и на руку тяжел, но кто же защитит их без него от ненавистных городских властей? Что будет теперь?
XI
Три дома Листратовых, одинаково построенные в центре деревни, около спуска к речке, стояли в ряд. Это были не мужицкие бревенчатые избы, а дома на каменных фундаментах, обшитые тесом, с высокой тесовой кровлей коньком, длинные во двор, с резными столбами, поддерживавшими крытое высокое крыльцо с крытым же переходом вдоль дома в глубину его. Внутри каждый дом разделен был сенями на две половины — переднюю и заднюю. Двустворчатые тесовые ворота в «елку», украшенные плотничьей резьбой, запирались на крепкие засовы, и к ним примыкала каменная кладовая за железной дверью. Обширный двор, каждый за крепким забором, обстроен был службами, конюшнями и сараем на толстых, цельных дубовых столбах.
Дома построены были еще при крепостном праве, когда население деревни, купленное помещиком «на вывод» — то есть без земли, — переведено было на Среднюю Волгу подле поемных лугов и дубового леса.
В угловом доме с проулка жил Василий Листратов с женой Акулиной, женатым сыном Иваном и дочерью Груней. Это была замечательно красивая семья: молчаливый высокий старик в кудрявой седине с чернью, со строгими огневыми глазами походил на старого цыгана. Акулина была женщина дородная, с двумя могучими, черными с проседью, косами вокруг головы, с черными усиками на верхней губе, смуглая — тоже цыганистого, южного типа, с высокой грудью и плавной походкой: в пятьдесят лет все еще была хороша собой. Иван Листратов, красавец великан, известен был как шутник, балагур, сказочник и бабник. Но всех их красивее была Груня, о красоте которой шумела молва.
