– Почему? Ты еще очень молод, тебе только твидцать пять лет, Мовис. И я думаю, что случится чудо… Мне дадут возможность танцевать.
– Тебе надо переплюнуть рыжеволосую.
– Элайн Оглтовп? Она не так уж ховоша. Я не похова на нее. Меня не интевесуют деньги. Я живу вади танцев.
– А я – ради денег. Когда у тебя есть деньги, ты можешь жить так, как тебе нравится.
– Мовис, вазве ты не вевишь, что мовно добиться всего, если очень сильно захотеть? Я вевю.
Он обвил свободной рукой ее талию. Она постепенно склонила голову на его плечо.
– Все вавно, – прошептала она пересохшими губами.
За ними лимузины и гоночные машины неслись по дороге, сверкая огнями, двумя ровными, беспрерывными потоками.
Коричневое саржевое платье, которое она складывала, пахло нафталином. Она нагнулась, чтобы положить платье в чемодан; она стала разглаживать рукой шелковую бумагу на дне – бумага зашуршала. Первые фиолетовые лучи рассвета проникали в окно, электрическая груша багровела, как бессонный глаз. Эллен внезапно выпрямилась и стояла, окаменев, опустив руки; лицо ее покрылось румянцем.
– Это подло, – сказала она.
Она покрыла уложенные платья полотенцем и начала бросать в чемодан щетки, ручное зеркало, туфли, рубашки, коробки пудры. Потом захлопнула крышку чемодана, заперла его и положила ключ в плоскую сумочку из крокодиловой кожи. Она стояла, растерянно глядя вокруг себя, покусывая сломанный ноготь. Косые желтые лучи солнца заливали трубы и карнизы дома напротив. Она пристально смотрела на белые буквы «Э. Т. О.» на крышке чемодана.
– Отвратительно, гнусно, подло, – повторила она.
Потом схватила с письменного стола пилочку для ногтей и соскоблила «О» с крышки чемодана.
– Фу, – прошептала она и щелкнула пальцами.
Надев маленькую черную шляпку с вуалью, чтобы скрыть следы слез, она сложила стопку книг – «Так говорил Заратустра»,[121] «Золотой осел»,[122] «Воображаемые беседы»,[123] «Песни Билитис»,[124] «Афродиту»,[125] «Избранную французскую лирику» – в шелковую шаль и туго завязала ее.
В дверь слегка постучали.
– Кто там? – прошептала она.
– Это я! – раздался плачущий голос.
Эллен открыла дверь.
– Что случилось, Касси?
Касси уткнулась мокрым лицом в плечо Эллен.
– Касси, вы мнете мне вуаль. Что с вами случилось?
– Я всю ночь думала, как вы долвны быть несчастны.
– Но, Касси, я никогда в жизни не была так счастлива!
– Как увасны мувчины!
– Нет… Они все же гораздо лучше женщин.
– Элайн, мне надо кое-что сказать вам. Я знаю, что я вам совевшенно безвазлична, но я все-таки скажу.
– Вы мне вовсе не безразличны; не будьте дурочкой… Но я теперь занята. Идите, ложитесь обратно в постель, потом вы мне все расскажете.
– Я долвна вам рассказать сейчас ве!
Эллен покорно села на чемодан.
– Элайн, я разошлась с Мовисом… Не правда ли, это увасно? – Касси вытерла глаза рукавом светло-зеленой ночной рубашки и села рядом с Эллен на чемодан.
– Послушайте, дорогая, – мягко сказала Эллен, – подождите одну секунду, пока я вызову такси. Я хочу уехать, прежде чем встанет Джоджо. Меня тошнит от сцен.
В передней удушливо пахло сном и кольдкремом. Эллен очень тихо заговорила в трубку. Грубый мужской голос из гаража звучал в ее ушах, как музыка.
– Очень хорошо, мисс, сейчас пошлем.
Она на цыпочках вернулась в комнату и закрыла дверь.
– Я думала, что он любит меня… Пваво, я думала это, Элайн. О, мувчины – это такой увас! Мовис вассевдился, почему я не хочу жить с ним, а я думала, что это будет неховошо. Вади него я готова ваботать квуглые сутки, он это знает. И вазве я не делала этого в течение двух лет? А он сказал, что должен иметь по-настоящему; вы понимаете, что он под этим подвазумевает? А я сказала: наша любовь так квасива, что мовет длиться годы. Я могу любить его всю визнь, даже не целуя его. Любовь долвна быть чистой, не пвавда ли? А он смеялся над моими танцами и гововил, что я была любовницей Чэлифа и что я его дувачу, и мы увасно поссовились, и он осыпал меня увасной бванью и ушел, сказав, что больше не вевнется.
– Не беспокойтесь, Касси, вернется.
– Элайн, вы такая матевиалистка! Я считаю, что в смысле духовном наш союз повван навсегда. Неувели вы не понимаете? Между нами была такая квасивая, небесная, духовная связь и вот… она поввалась… – Она опять начала всхлипывать, прижимаясь лицом к плечу Эллен.
– Касси, я не понимаю, какой же выход из всего этого?
– Ах, вы не понимаете! Вы слишком молоды. Я раньше была такая же, как вы, с той только разницей, что не была замувем й не путалась с мувчинами. Но теперь я хочу духовной квасоты… Я хочу, чтобы квасота была в моих танцах и в моей жизни. Я всюду ищу квасоту. Я думала, что Мовису она тоже нужна.
– Как видно, Моррис ее и искал.
– О, Элайн, вы увасны, но я так люблю вас!
Элайн встала.
– Я пойду вниз, чтобы шофер такси не звонил.
– Но вы не можете так уйти!
– Подождите меня. – Эллен взяла связку книг в одну руку, черный кожаный чемодан – в другую. – Касси, дорогая, будьте так добры, отдайте ему сундук, когда он придет за ним. И еще: если позвонит Стэн Эмери, скажите ему, чтобы он пришел в «Бревурт»[126] или «Лафайет». Хорошо, что я не положила денег в банк на прошлой неделе. Касси, если вы найдете какие-нибудь вещи или мелочи, принадлежащие мне, то спрячьте их… До свиданья. – Она подняла вуаль и быстро поцеловала Касси в щеку.
– О, какая вы хвабвая!.. Вы уезжаете совсем одна. Можно будет мне и Вут пвийти к вам? Мы так любили вас… Элайн, вам предстоит блестящая кавьева, я в этом увевена.
– Обещайте не говорить Джоджо, где я. Он и так скоро узнает. Я позвоню через неделю.
Она столкнулась в вестибюле с шофером, читавшим доску с фамилиями. Он пошел за ее сундуком. Счастливая, она уселась на пыльное сиденье такси, жадно вдыхая утренний, пахнущий рекой воздух. Шофер широко улыбнулся ей, спуская сундук со спины на подножку автомобиля.
– Тяжеловат, мисс.
– Мне стыдно, что вам пришлось тащить его одному.
– Ну, я таскаю вещи потяжелее, чем этот сундук.
– Мне надо в «Бревурт-отель», Пятая авеню, не доезжая Восьмой улицы.
Он нагнулся, чтобы завести машину; он отодвинул шапку на затылок, и рыжеватые кудри упали ему на глаза.
– Пожалуйста, куда вам будет угодно, – сказал он, садясь на свое место в гудящий автомобиль.
Когда они свернули на пустой, солнечный Бродвей, радостное чувство начало шипеть и лопаться ракетами в ее груди. Свежий, трепетный воздух ударял ей в лицо. Шофер, обернувшись, сказал в открытое окно:
– Я думал, вы хотите поспеть на поезд, чтобы уехать куда-нибудь, мисс.
– Да, я уезжаю… куда-нибудь.
– Удачный день для отъезда.
– Я ушла от мужа. – Слова вырвались у нее, прежде чем она успела удержать их.
– Он выгнал вас?
– Вот уж нет! – смеясь, сказала она.
– А меня три недели тому назад прогнала жена.
– Как это случилось?
– Заперла дверь, когда я однажды ночью пришел домой, и не хотела меня впустить. Она переменила замок, пока я был на работе.
– Вот смешно.
– Она говорит, что я слишком часто напиваюсь. Я больше не вернусь к ней и не буду давать ей денег. Она доведет меня до каторги, если захочет. Хватит с меня! Я снял квартиру на Двадцать второй авеню вместе с одним парнем. Мы заведем пианино и будем жить припеваючи.
– Неважная штука брак, правда?
– Верно! Пока идешь к нему, все замечательно, а как женишься – на следующее же утро отплевываешься.
Ветер подметал Пятую авеню, пустую и белую. Деревья на Мэдисон-сквер были неожиданно ярки и зелены, как папоротник в тусклой комнате. В «Бревурт-отеле» заспанный ночной портье взял ее багаж. В низкой белой комнате солнечный свет дремал на выцветшем красном кресле. Эллен, как маленький ребенок, бегала по комнате, хлопая в ладоши и брыкаясь. Надув губы и закинув голову, она расставляла свои туалетные принадлежности на бюро. Потом повесила желтую ночную рубашку на стул и начала раздеваться. Случайно увидев себя в зеркале, она подошла к нему нагая и стала разглядывать себя, положив руки на твердые, маленькие, как два яблока, груди.
Она надела ночную рубашку и подошла к телефону.
– Пошлите, пожалуйста, чашку шоколада и булочки в номер сто восемь… как можно скорее…
Потом она легла в кровать. Она лежала, смеясь, вытянув ноги на холодных, скользких простынях. Шпильки кололи ей голову. Она села, вытащила их и распустила тяжелые кольца волос по плечам. Прижав подбородок к коленям, она сидела в раздумье. С улицы по временам слышался грохот грузовиков. В кухне под ее комнатой начали стучать посудой. Со всех сторон доносился шум пробуждавшейся жизни. Ей захотелось есть, и она почувствовала себя одинокой. Кровать казалась ей плотом, на котором она, покинутая; одинокая, навсегда одинокая, плыла по бурному океану. По ее спине пробежала дрожь. Она крепче прижала колени к подбородку.
