— Нет, доктор, его уж почти весь съели, — ответила Присцилла, — но обещаю вам, что следующий пирог будет ничуть не хуже. Мои пироги удаются всегда.
— Не то, что твое врачевание, а, Кимбл? Оно удается, только когда люди забывают принять твои лекарства? — подхватил сквайр, который смотрел на врачей и лекарства так, как многие верующие смотрят на церковь и духовенство — позволяя себе шутку на их счет, когда пребывают в добром здравии, но нетерпеливо ожидая от них помощи, когда приходит беда. Сквайр постучал пальцем по табакерке и с самодовольным смехом оглядел гостей.
— Да, мой друг, Присцилла — умница, — сказал доктор, предпочитая приписать эту шутку даме, нежели позволить шурину посмеяться над собой. — Она всегда экономит немного перца от своих пирогов, чтобы пересыпать им свои речи. У моей жены, напротив, никогда нет готового ответа на языке. Но стоит мне обидеть ее, как я уж знаю, что на следующий день глотка у меня будет гореть от черного перца, а то еще схвачу колики от недоваренных овощей. Это страшная месть!
При этих словах веселый доктор сделал жалобную гримасу.
— Слыхали вы что-либо подобное? — добродушно спросила, тряся двойным подбородком от смеха, миссис Кимбл у миссис Крекенторп; та заморгала и закивала, пытаясь изобразить любезную улыбку, но, кроме подергиваний и похрюкиваний, ничего не получилось.
— Я думаю, что так же мстят люди вашей профессии, Кимбл, когда у них зуб на больного, — вставил пастор.
— Мы никогда не обижаемся на больных, — возразил мистер Кимбл, — разве только когда они нас покидают. Но тогда, вы сами понимаете, мы уже ничего им прописывать не можем. Мисс Нэнси, — продолжал он, подскакивая к ней, — вы не забыли своего обещания? Помните, один танец вы должны оставить для меня!
— Постой, постой, Кимбл, не спеши! — остановил его сквайр. — Дай повеселиться молодежи. Смотри, Годфри пригласит тебя на тур бокса, если ты вздумаешь ухаживать за мисс Нэнси. Держу пари, он уже пригласил ее на первый танец. Что вы скажете, сэр? — продолжал он, внезапно оборачиваясь к сыну. — Разве ты еще не попросил мисс Нэнси открыть с тобою бал?
Бедный Годфри при этой многозначительной настойчивости почувствовал себя очень неуютно и боялся даже думать о том, чем это может кончиться, когда отец, как гостеприимный хозяин, покажет гостям пример и станет пить до и после ужина. Молодому человеку не оставалось ничего иного, как обратиться возможно более непринужденно к Нэнси, отвечая в то же время старому сквайру.
— Нет, я еще не приглашал ее, но надеюсь, что не получу отказа, если только кто-нибудь другой не опередил меня.
— Нет, я еще не занята, — спокойно ответила Нэнси и все-таки при этом покраснела. (Если мистер Годфри связывает с ее согласием танцевать с ним какие-либо надежды, ему вскоре придется разочароваться, а пока незачем быть невежливой.)
— Тогда, надеюсь, вы не возражаете против того, чтобы танцевать со мной? — спросил Годфри, начиная забывать, что это может привести к затруднениям.
— Нет, не возражаю, — холодно сказала Нэнси.
— Эх, и счастливец же ты, Годфри! — воскликнул дядюшка Кимбл. — Но ты мой крестник, и я не хочу становиться тебе поперек дороги. Если б не это… Я ведь еще не так стар! Как ты посмотришь на это, дорогая? — продолжал он, снова подбегая к жене. — Ты не стала бы возражать, если бы после твоей смерти я женился вторично, разумеется, сначала порядком поплакав?
— Ну, хватит, хватит! Возьми лучше чашку чая да придержи язык, — отозвалась добродушная миссис Кимбл, гордясь таким мужем, которого, полагала она, все присутствующие находят умным и занимательным. Жаль только, что он так горячится за картами!
Пока за чайным столом уважаемые гости развлекались беседой, раздались звуки скрипки и вскоре приблизились настолько, что их можно было отчетливо слышать. Это заставило молодежь все чаще поглядывать друг на друга, нетерпеливо ожидая конца трапезы.
— А, вот уж и Соломон в холле, — сказал сквайр. — Он наигрывает мою любимую мелодию — ведь это «Светловолосый пахарь», не так ли? Он намекает, что мы не очень-то спешим послушать его игру. Боб, — продолжал сквайр, обращаясь к своему третьему сыну, долговязому юноше, стоявшему на другом конце комнаты, — отвори дверь и скажи Соломону, пусть войдет.
Боб повиновался, и в комнату вошел Соломон, продолжая на ходу играть на скрипке; он ни за что не согласился бы прервать мелодию на середине.
— Сюда, Соломон! — громко, покровительственным тоном окликнул его сквайр. — Иди сюда, старина! Я так и знал, это «Светловолосый пахарь», — нет лучше мелодии на свете.
Соломон Мэси, маленький крепкий старик с копной длинных седых волос, доходивших ему почти до плеч, стал на указанное место и почтительно поклонился, не переставая играть, словно хотел сказать, что он уважает общество, но свою музыку уважает еще больше. Повторив песенку, он опустил скрипку, снова поклонился сквайру и пастору и сказал:
— Надеюсь, что вижу вашу честь и ваше преподобие в добром здравии, а поэтому желаю вам долгой жизни и счастливого Нового года. То же самое позвольте пожелать и вам, мистер Лемметер, а также всем остальным джентльменам, дамам и девицам.
Сказав это, Соломон стал усердно раскланиваться во все стороны, дабы показать, что он ко всем относится с одинаковым почтением. Затем он тотчас же снова заиграл вступление, а потом перешел к мелодии, которая, как он знал, доставит особое удовольствие мистеру Лемметеру.
— Спасибо, Соломон, большое спасибо, — сказал мистер Лемметер, когда смычок опустился. — Это ведь «Далеко, далеко за горами», правда? Мой отец, когда слышал эту песню, всегда говорил мне: «Эх, родной мой, ведь я тоже пришел из-за далеких гор!» Есть много мелодий, которых я даже не различаю, но эта всегда напоминает мне свист черного дрозда. Меня, кажется, трогает название — о многом говорит иной раз название песни!
Но Соломон уже готов был перейти к новой мелодии и тут же с большим подъемом заиграл «Сэр Роджер де Коверли». При этих звуках послышался шум отодвигаемых стульев и раздались смеющиеся голоса.
— Да, да, Соломон, мы знаем, что это значит! — сказал сквайр, вставая. — Пора начинать танцы, не так ли? Ну что ж, веди, мы все последуем за тобой.
И Соломон, склонив набок седую голову и энергично пиликая, направился во главе веселой процессии в белый зал, украшенный венками и гирляндами и ярко освещенный многочисленными сальными свечами, которые мерцали среди покрытых ягодами веток остролиста и омелы и отражались в старомодных овальных зеркалах, вделанных в белые панели. Забавная процессия! Сереброкудрый старый Соломон в потертом сюртуке, казалось, манил за собой колдовскими взвизгами своей скрипки всю эту степенную компанию: манил величавых матрон с тюрбанами на голове, в том числе миссис Крекенторп, причем перо, торчавшее вверх из ее головного убора, достигало уровня плеча сквайра; манил хорошеньких девушек, гордившихся высокими талиями и юбками с безукоризненными складками; манил дородных отцов в широких пестрых жилетах и загорелых румяных сыновей, по большей части робких и застенчивых, в коротких брюках и долгополых фраках.
Мистер Мэси и несколько других привилегированных сельчан, которым разрешалось присутствовать в качестве зрителей на таких больших праздниках, уже сидели на скамьях, поставленных для них возле двери. И велико было восхищение и удовольствие в этой части зала, когда составились пары для танца, и они увидели, как сквайр выступает под руку с миссис Крекенторп, а напротив них стал пастор с миссис Осгуд. Все было так, как должно было быть, к чему все привыкли, и казалось, старинные уставы Рейвлоу оживают при этой церемонии. Никто не считал неприличным легкомыслием со стороны старых и пожилых людей потанцевать немного перед тем, как сесть за карты. Это даже как бы входило в их общественные обязанности, — ибо в чем состояли их обязанности, как не в том, чтобы веселиться, когда это полагалось, обмениваться визитами и домашней птицей, говорить друг другу привычные комплименты привычными традиционными фразами, поддевать друг друга испытанными остротами и заставлять гостей из радушия и хлебосольства есть и пить лишнее, а потом самим есть и пить лишнее у соседей? И пастор, естественно, первым подавал пример в исполнении этих общественных обязанностей. Для жителей Рейвлоу потребовалось бы особое откровение, чтобы признать, что пастор должен быть ходячим напоминанием о благочестии, а не более или менее грешным человеком, наделенным исключительными полномочиями читать молитвы и проповеди, крестить, венчать и хоронить, с чем неизбежно сочетается право продавать места на кладбище и взимать церковную десятину. Это последнее право побуждало кое-кого немного ворчать, правда не до утраты веры. Так ворчат по поводу дождя, отнюдь не бросая нечестивого вызова небесам, а лишь желая, чтобы немедленно была прочитана молитва о ниспослании хорошей погоды.
