не боится ничего похуже! Нет ли писем? — добавил он, поспешно меняя тему.
— Сюда — нет, — сказал почтальон, — только одно отсюда, от мосье Трюдена. Можно было и в сумку не класть, верно? — Он повертел письмо в руке.
Ломак при этих его словах поглядел ему через плечо и увидел, что письмо адресовано в Париж, председателю Академии наук.
«Любопытно, он согласился на должность или отказался?» — подумал управляющий, кивнул почтальону и направился в дом.
У дверей его встретил Трюден и торопливо спросил:
— Вы ведь едете обратно в Лион с мадам Данвиль, надо полагать?
— Сегодня же, — ответил Ломак.
— Если услышите, что в Лионе или в его окрестностях кто-то сдает подходящую холостяцкую квартиру, не откажите мне в любезности, дайте знать, — продолжил его собеседник тихо и еще более торопливо.
Ломак согласился, но не успел задать вдогонку вопрос, вертевшийся у него на кончике языка, как Трюден скрылся в доме.
— Холостяцкая квартира! — повторил управляющий, оставшись один на пороге. — В Лионе и окрестностях! Ага! Мосье Трюден, я сложил вашу холостяцкую квартиру и наш с вами разговор вчера вечером — и получил сумму, которую, по-моему, легко подогнать под ответ. Вы отказались от парижской должности, друг мой, и, сдается мне, я догадываюсь почему.
Он задумчиво умолк и покачал головой, мрачно хмурясь и кусая губы.
— Погода сегодня довольно ясная, — продолжил он через некоторое время, глядя вверх, в сияющие полуденные небеса. — Да, довольно ясная, но, по-моему, я вижу тучку, поднимающуюся над неким семейством, — тучку, которая многое скрывает, но что до меня, я намерен глаз с нее не спускать.
Прошло пять лет с тех пор, как мосье Ломак задумчиво стоял у ворот дома Трюденов, глядел вслед карете новобрачных и серьезно размышлял о будущих событиях. Глубокие перемены произошли в том семействе, над которым он пророчески различил маленькую, но грозную тучку. Еще глубже были перемены, постигшие всю Францию.
То, что пять лет назад было восстанием, теперь — Революция: Революция, поглощавшая и престолы, и титулы, и державы, назначавшая новых королей, некоронованных, ненаследственных, и своих советников — и топившая их в крови десятками; Революция, бушевавшая беспредельно, яростно, искренне, пока не остался лишь один король, способный управлять ею и подчинить ее себе, пусть и ненадолго. Имя этому королю — Террор, и тысяча семьсот девяносто четвертый — год его царствования.
Мосье Ломак больше не управляющий: у него свой официальный кабинет в официальном парижском здании. Снова июльский вечер — не менее прекрасный, чем тот, когда они с Трюденом сидели рядом на скамейке над Сеной. Окно кабинета распахнуто, в него дует тихий приятный ветерок. Однако дышит Ломак тяжело, будто его до сих пор донимает душный полдневный зной, и на лице его читаются горечь и озабоченность, когда он то и дело рассеянно посматривает вниз, на улицу.
Да и можно ли не быть печальным в такие времена? В царство Террора не осталось в городе Париже ни одного живого существа, которое могло бы проснуться поутру, точно зная, что до вечера оно не станет жертвой шпиона, доноса, ареста и гильотины. Такие времена сами по себе сломят чей угодно дух, однако не о них сейчас думал Ломак и не они его заботили. Он выбрал из груды бумаг, лежавших перед ним на старом письменном столе, один документ и прочитал его, и это вернуло его мыслями в прошлое и заставило задуматься обо всех переменах, которые произошли с тех пор, как он стоял в одиночестве на пороге дома Трюдена и видел перед собой будущее.
Перемены эти произошли даже быстрее, чем он предчувствовал. Прошло даже меньше времени, чем он рассчитывал, и Трюден оказался в гуще печальных событий, к которым готовился, считая их не более чем возможными, и они захватили его и потребовали всего его терпения, храбрости и жертвенности ради сестры. Характер ее мужа, лишившись покровов, проступал все яснее и яснее день ото дня и постепенно скатывался от плохого к ужасному. Мелкие оплошности, переросшие в привычное пренебрежение, беспечная отстраненность, обернувшаяся холодной враждебностью, случайные нападки, принесшие зрелые ядовитые плоды глубоких оскорблений, — эти знаки безжалостно показали Розе, что она всем рискнула и все потеряла еще в юные годы; у нее не было никакой защиты от этих незаслуженных обид, и она оказалась бы совсем беспомощной, если бы рядом не было брата, который постоянно утешал и поддерживал ее своей самоотверженной любовью. Трюден с самого начала готовился к этим испытаниям, и теперь они постигли его — и он встретил их как подобает мужчине, в равной мере не замечая ни травли со стороны матери, ни нападок со стороны сына. Эта трудная задача облегчилась лишь тогда, когда с течением времени к личным невзгодам присовокупились бедствия общественные. Теперь погружение в насущные политические трудности превратилось в передышку от домашних неприятностей.
Постепенно единственной целью и устремлением Данвиля стало хитростью придать своей жизни такое направление, чтобы примкнуть к набирающему силу революционному движению и плыть по течению вместе с ним — куда, не важно, лишь бы ничего не угрожало ни его жизни, ни имуществу. Мать Данвиля с ее слепой приверженностью своим старосветским убеждениям, невзирая на все опасности, упрашивала его, распекала, твердила о чести, отваге и принципиальности — все напрасно: он не слушал ее, а если слушал, то лишь смеялся. Данвиль избрал неверный путь в обращении с женой, а теперь намеревался поступить так же со всем миром.
Шли годы; разрушительные перемены ураганом пронеслись по старой государственной системе Франции, и Данвиль успешно менялся вместе с менявшимися временами. Настали первые дни Террора; теперь каждый подозревал каждого — и в политике, и в частной жизни, и среди верхов, и среди низов. При всей своей изворотливости даже Данвиль в конце концов подпал под подозрения в своей штаб-квартире в Париже — главным образом из-за матери. Это был его первый политический просчет, и в минуту бездумной ярости и досады он сорвал раздражение на Ломаке. Оказавшись под подозрением, он в свою очередь заподозрил управляющего. Мать лишь распалила подозрения, и Ломак был уволен.
В прежние времена жертва была бы сломлена, а в новые Ломак просто получил возможность последовать политическому призванию. Ломак был беден, сообразителен, скрытен и не слишком щепетилен. Он оказался добрым патриотом и дружбу водил только с добрыми патриотами, был достаточно честолюбив, обладал неброской кошачьей смелостью, бояться ему было нечего — и он отправился в Париж. Для
