Осень продолжалась. Казалось, она решила на этот раз добраться живой до своей официальной границы, до двадцатого декабря, которое принадлежит уже зиме. На деревьях листья достигали самой глубокой старости, какой только когда-либо достигали листья. На земле оставались столетние старцы травинок, пауков, мух. Фонтранж приехал на несколько дней в Париж и сидел на террасе кафе, так как музеи не интересовали его больше. У него был вид такой чуждый всему движению Парижа и даже ходу всей этой жизни, что ему, точно иностранцу, предлагали прозрачные карты и путеводители. Вечером он отправлялся в кино. Раньше, до этого дня он смотрел только военные фильмы, бомбардировку, трупы. Он был удивлен, что теперь в царстве отражений воцарился мир. Отражения сильных юношей обнимали девушек. Отражение океана приняло в себе десять красивых сан-франциекских купальщиц и возвратило их на берег голыми. Отражения горилл спасали девочек. Эта общая нежность к женщинам наполняла его сердце томностью. Однажды, выйдя из кино, он увидел перед собой тот бар, где он встретил Индиану. Он толкнул дверь.
Война, которая разрушила все, покрыла бар красным деревом и бронзой.
За буфетом стоял тот же буфетчик. Война, которая все погубила, у буфетчика не похитила ни одного волоска. Фонтранж вошел в вечность. Уверенным, даже как будто привычным шагом направился он к тому месту, где он сидел когда-то один раз, и сел там. Почему он вздрогнул, когда дверь открылась? Почему забилось его сердце при такой банальной процедуре, как приготовление ситронада? Проходили люди со знаменами… Он спросил, что это значит. Это были похороны Жореса. Того, кого убили в прошлый раз, когда он видел Индиану, хоронили сегодня. Он не был ни удивлен, ни недоволен, что волей судьбы он был связан такими воспоминаниями с этой женщиной. У него явилось даже желание увидать Индиану, прикоснуться к этой грани прошедших десяти лет, прикоснуться к Индиане… Рядом с ним села женщина, она мило поддразнивала его, нападала на все эти металлические преграды, которые составляют чувствительные пункты мужчин в барах; на его портсигар, на его зажигалку, его часы. Она была более тонка и умна, чем Индиана. На его кольце она правильно прочитала герб Фонтранжей: «Ferreum ubique». Буфетчик, обеспокоенный на одну минуту, воздержался, однако, вмешаться в этот разговор о гербах. Но Фонтранж, деревенский дворянин, обладавший в этот вечер интуицией, открывающей гениальным писателям то, что писатели посредственные называют «вечно женственным», не чувствовал к соседке никакого влечения. Эта женщина в его глазах принимала мужской образ… Она, однако, была очень искусной. Она направила внимание Фонтранжа на темы, наиболее способные соблазнить его: охоту, лошадей. Она подготовляла в этот вечер свою ночную связь с нежностью и настойчивостью женщины, подготовляющей свой настоящий брак. Она обещала на эту ночь все, что делает союзы долгими и счастливыми: хороший характер, приветливость; она умела шить, она никогда не обижалась. Никогда невеста, подозревающая, что жених хочет разрыва, не была более тактична, более нежна и в то же время более сдержанна. Она не была накрашена, она не была стриженой. Но упрямый Фонтранж отвечал неохотно. Он даже не спросил, как ее зовут. Но он нашел в себе смелость спросить о блондинке с голубыми глазами, с кожей очень белой, которую знали Индиана. Он был сам удивлен, что нашел в своей памяти такие подробности для описания внешности Индианы: он мог сказать, что у нее густые ресницы, маленькие, едва заметные ноздри, розовые уши и одно ухо проколото. Женщина зкала Индиану. Индиана давно уже не заходит в этот бар, после того как буфетчик дал ей две пощечины, и она потеряла пол-литра крови из этих маленьких ноздрей. Она написала адрес нового бара. Она не прибавила своего адреса. И сейчас же ушла, сохраняя свою гордость, не позволив ему заплатить за себя и послав ему в дверях полуулыбку, печальную, но полную достоинства, точно этот уход был концом двадцатилетней совместной жизни. Как только она скрылась, он встал и пошел искать новый бар Индианы. Бар оказался рядом. Индиана за эти десять лет ни разу не была за городом, ни разу не ездила на автомобиле и даже не подходила к театрам. Бары, в которых она последовательно находила защиту от снарядов, бомб, полиции, носили разные номера, но все были на одной и той же улице. Она переменила бар № 27 на № 15, затем на № 9; меняла клетки, в которых проходила ее жизнь. Окончание работ на бульваре Осман сузило ее круг, но ей не приходила мысль перейти в новую зону. Нужно сокращаться в наше время. Таким образом, неприятности, столкновения, которые бывали у нее с каждым из буфетчиков, с официантками, с полицейскими агентами, все учащались, насчитываясь сотнями, как на острове: в Париже для нее было только три буфетчика и шесть полицейских. Еще бы им не узнавать ее при встречах! Фонтранж пробыл в баре всего несколько минут, когда вошла Индиана. Она была одна. Индиана всегда была одна. Ее никогда не видали протягивающей руку мужчине, прогуливавшейся с мужчиной… Можно заниматься этим ремеслом, не компрометируя себя. Скомпрометировать себя значило, по ее мнению, завести дружбу, товарищеские отношения. Она не изменилась. Тот же молочный цвет лица без пудры, те же красные губы без краски, те же огромные глаза голубого ириса, такие широкие, что казалось, их пожирали катаракты, с черными бровями, светлыми волосами, гладко зачесанными назад, равнодушно открывающими ее безжизненное лицо, как стол для опытов, «а котором краски резко выделяются.
Бар был почти пуст. Машинально, как в гипнозе, она направилась к Фонтранжу, села около него, и все повторилось. Фонтранж смотрел на этот красивый лоб без мысли, в эти прекрасные глаза без взгляда, на это нежное и плотное тело с тонкими запястьями и щиколотками, прикрытое легким, несложным платьем, почти детским, не столько из-за моды, сколько из-за лени. Какую болезнь, какую человеческую слабость пришел он на этот раз получить у этой женщины? Она не узнала его. Она не узнала тех предметов, которые разложил Фонтранж, чтобы оживить ее память: портсигар с лошадью в пене и спичечницу с кабаньими головами — украшения, которые выделяли эти предметы из кучи других таких же. Но она не узнавала ничего, даже здания Оперы. Она заговорила. Он узнал, что произошло в эти десять лет. Месть мужчинам за Бэллу продолжалась. Индиана крала у них кокаин, героин. Один тип хотел жениться на ней, очень богатый. Он думал, что у нее нет любовников. Она так устроила, чтобы он застал ее врасплох. Он хотел простить ее, принес ей три кольца на выбор, она выбрапа самое дорогое и затем отослала ему кольцо в банке с горчицей, распилив рубин пополам. Индиана говорила без всякого выражения, смотря прямо перед собой, сидя, как суфлерша, как бесстрастный суфлер дикого и страшного персонажа, которого Фонтранж моментами видел го весь его рост… Бар закрылся. Они вышли. Он сопровождал ее, хотя она не сказала ни одного слова: ни приглашения, ни отказа, как будто бы в течение этих десяти лет именно его она ждала каждую ночь. Она жила в том же доме, в той же комнате. Фонтранж вспоминал каждую встревоженную голову, которая высовывалась из дверей десять лет назад на каждой площадке, требуя новостей о войне. Он с сожалением вспомнил об этих остановках на каждом этаже, об этих детях, которых он успокаивал. Дети, главным образом, и успокоили его самого в то время. В комнате, как и тогда, не было стульев. Нужно было бросаться в эту страшную и сладостную ночь как пловцу с мыса. Когда он лег в постель, и лампа была потушена, Индиана долго еще расхаживала голая и заливала печь разными эссенциями. Это было ее средство от пожаров, которых она боялась. Наконец, в постель скользнуло рядом с ним существо, в котором, как пятна, играли блики огня.
Среди ночи Индиана проснулась. Фонтранж рыдал. Жак, Бэлла, соединившиеся вдруг в одной любви, наклонялись над ним. «Я твоя дочь», — говорил Жак. «Я твой сын», — говорила Бэлла… и они поцеловались… Индиана никогда не слышала, чтобы плакал мужчина. Но у нее было достаточно много других опытов, чтобы постараться угадать, что это за звуки. Она прислушалась… Нет, это не чиханье. Не чихают сто раз подряд… И это не грудная жаба, как было три недели назад… При жабе задыхаются, зовут на помощь… Он слишком стар, чтоб это были газы… Может быть, просто припадок… Нет, припадок длится одну секунду, а это, кажется, никогда не кончится. Никакого сомнения. Этот мужчина рядом с ней плакал. Только с Индианой случаются такие приключения. В первый раз горе мужчины вырвало у нее слово.
— Ну, что, палашка, — спросила она на своем кровосмесительном жаргоне, — это была ее единственная нежность, — ты плачешь?
Он пытался успокоиться, тщетно…
— Это не проходит, дядюша? Хочешь аспирина?
Прошла еще минута… Опять рыдание.
— А, братик, это правда: любовь невеселая штука, — сказала Индиана.
