— Поехали мы на холмы и чуть было не попали в беду. Кони у меня молодые, и только учуют траву, точно шалеют. Конечно, не следовало этого делать, я теперь понимаю.
— Черт его дернул, едва нас не угробил, — перебивает Джек.
— Тогда бы мой братец Джордж стал лор дом Кью, — со спокойной улыбкой продолжает молодой граф. — Вот была бы ему удача! Лошади понесли — и никак их не остановишь. Я думал, что экипаж перевернется. Мальчик за время болезни ослабел, ну и расплакался, а девочка, хоть и побелела, как полотно, а не дрогнула, так и сидела, словно мужчина. К счастью, на дороге не случилось прохожих, а через милю-другую я осадил лошадей и доставил всех в Брайтон таким тихим шагом, словно на похоронных дрогах. А эта молодчина Этель, что бы вы думали, она сказала? "Я не испугалась, говорит, только не надо рассказывать маме". Тетушка, оказывается, ужасно волновалась, — мне следовало это предусмотреть.
— Леди Анна — пресмешная старушенция. Прошу прощения, леди Кью, — говорит Джек, которому то и дело приходится извиняться.
— У них гостит брат сэра Брайена Ньюкома, — продолжает лорд Кью, — полковник из Ост-Индии. Весьма приятный с виду старик.
— Курит — сигару изо рта не вынимает, в гостинице прямо не — знают, куда деваться. Прости, Кью, продолжай.
— Он, видимо, искал нас, потому что едва нас заприметил, как отрядил домой своего мальчика, и гот побежал успокаивать тетю. А сам тем временем высадил из экипажа Элфреда, помог вылезти Этель и сказал: "Дорогая, вы слишком очаровательны, чтобы вас бранить, но, право же, вы доставили нам страшные волнения". Низко поклонился нам с Джеком и ушел в дом.
— Высечь бы вас обоих хорошенько! — восклицает леди Кью.
— Мы поднялись к тетушке, получили прощение и были представлены по всей форме полковнику и его сыну.
— Чудесный человек! И мальчишка чудесный! — провозглашает Джек Белсайз. — У мальчика такой талант к рисованию — ей-богу, я лучших рисунков в жизни не видел. Он как раз рисовал для малышей, а мисс Ньюком стояла и смотрела. Леди Анна указала мне на эту группу и говорит, какая, мол, прелестная сцена. Она, знаете ли, ужасно сентиментальна.
— Моя дочь Анна — самая безмозглая женщина во всех трех королевствах! — заявляет леди Кью, свирепо глядя поверх очков. И Джулии было велено сегодня же вечером написать сестре, чтобы та прислала Этель навестить бабушку, а Этель, надо сказать, вечно бунтовала против бабушки и принимала сторону слабейшей, то есть тети Джулии, когда старуха притесняла ее.
Святой Петр Алькантарийский, как я вычитал из жития святой Терезы, поведал однажды этой благочестивой даме, что сорок лет своей жизни спал по полтора часа в сутки; келья его была четырех с половиной футов длины, так что он не мог вытянуться в ней во весь рост, изголовьем ему служил деревянный брус в каменной стене, а пищу он вкушал раз в три дня. За три года, что он прожил в монастыре своего ордена, он научился различать остальных иноков только по голосам, ибо глаза его постоянно были опущены долу. Ходил он всегда босой и, когда скончался, был кожа да кости. Обойтись одной трапезой в три дня не так уже трудно, рассказывал он своей святой сестре, если только с юности приучать себя к подобному режиму. Самым тягостным из всех принятых им обетов было лишение сна. Я так и вижу, как этот праведный человек денно и нощно предается своим благочестивым размышлениям, стоя на коленях или вытянувшись в шкафу, заменившем ему жилище; как он, босоногий, с непокрытой головой, ходит по скалам и колючкам, по грязи и острым каменьям (его опущенные долу очи, без сомнения, выбирали самые непроходимые тропы), и его жалит снег, поливают дожди и палит солнце; и когда я думаю о святом Петре Алькантарийском, я понимаю, сколь непохож на него настоятель часовни леди Уиттлси, что в Мэйфэре.
Его келья, да будет вам известно, помещается на Уолпол-стрит, на третьем этаже тихого особняка, который сдает отшельникам дворецкий одного сиятельного лица, а убирает его жена. Обиталище мистера Ханимена состоит из опочивальни, трапезной и примыкающей к ним молельни, где жилец принимает душ и хранит обувь — изящные штиблеты, аккуратнейшим образом натянутые на колодки и тщательно (но не до блеска) начищенные мальчишкой-прислужником. В менее просвещенные времена, да еще для алькантарийцев, может, и не было зазорным ходить босиком, однако для девятнадцатого века и для Мэйфэра это уже не годится. Если бы святой Петр ныне ходил среди нас, устремив очи долу, он без труда распознавал бы новомодных своих собратьев по обуви. У Чарльза Ханимена нога была изящная и, без сомнения, такая же нежная, пухлая и розовая, как и украшенная двумя перстнями рука, которой он в минуты волнения приглаживал свои жидкие белокурые волосы.
Его спальню наполнял сладкий аромат — не то совсем особое пряное благоухание, что исходит, как я слышал, от мощей католических святых, а тончайшие запахи дорогих духов, эссенций и помад от Трюфитта или Делкруа, в каковых собрано нежное дыхание тысячи цветов; они овевали его кроткое чело, когда он просыпался, и ими же он пропитывал свой шелковый носовой платок, коим осушал и смахивал столь часто набегавшие на глаза слезы, — ведь он часто плакал на проповедях, заставляя присутствующих дам проливать потоки сочувственных слез.
У постели его стояли шлепанцы, подбитые синим шелком, которые расшила благочестивыми рисунками одна из его духовных дочерей. Такие шлепанцы приходили в пакетах без указания отправителя, обернутые в серебряную бумагу; мальчишки-рассыльные (эти пажи при благотворительницах) оставляли их, ни слова не говоря, у дверей преподобного Чарльза Ханимена и убегали прочь. Присылали ему также кошельки и перочистки; как-то раз принесли бювар с его вензелем: "Ч. X.", а еще, говорят, во дни его славы ему были однажды доставлены по почте подтяжки; присылали цветы, фрукты, банки варенья, когда он был болен, теплые кашне, чтобы кутать горло, и пилюли от кашля, когда его мучил бронхит. В одном из ящиков его комода хранилась ряса, подаренная ледерхедской паствой перед тем, как он, еще молодым священником, покинул этот приход и переселился в Лондон, а на столе за завтраком перед ним всегда красовался серебряный чайник, преподнесенный теми же благочестивыми прихожанами. Когда ему принесли этот чайник, он был доверху наполнен соверенами. Теперь соверены исчезли, но чайник остался.
Сколь отличался сей образ жизни от того, что вел наш честный алькантарийский друг, вкушавший пищу единожды в три дня! Ханимен в лучшие свои времена мог, при желании, пить чай трижды за вечер. Его каминная полка была завалена не только официальными приглашениями (их было больше, чем надо), но также и милыми записочками доверительного свойства от его приятельниц-прихожанок. "Дорогой мистер Ханимен, — пишет ему Бланш, — что это была за проповедь! Я не могу нынче уснуть, не поблагодаривши Вас письменно". "Умоляю Вас, милейший мистер Ханимен, — пишет Беатрис, — дайте мне почитать Вашу восхитительную проповедь. И еще, не придете ли Вы откушать чашку чая со мной, тетей и Селиной? Папенька и маменька обедают в гостях, но, Вы же знаете, я всегда рада Вам преданная Вам такая-то, Честерфилд-стрит".
И все в таком духе.
Он обладал всеми ценимыми в свете талантами; играл на виолончели, отлично вторил, и не только в духовном, но и в светском пении, хранил в памяти массу анекдотов, смешных загадок и презабавных историй (разумеется, вполне приличных), коими развлекал всех представительниц прекрасного пола от мала до велика; умел разговаривать и с властными матронами, и с сиятельными старухами, лучше понимавшими его отчетливую речь, нежели выкрики своих скудоумных зятьев; и со старыми девами, и с юными красавицами, весь сезон напролет порхающими по балам, и даже с розовощекими малышками, которые выбегали из детской и радостно толпились у его колен. Благотворительные общества воевали между собой за право пригласить его с проповедью. В газетах можно было прочесть: "В воскресенье, двадцать третьего числа, в богадельне для безногих моряков будут прочитаны проповеди — до полудня его преосвященством епископом Тобагским, после полудня — преподобным Ч. Ханименом, магистром искусств и настоятелем часовни… и так далее. Весь сбор поступит в пользу богадельни". "Общество помощи бабушкам священнослужителей. В пополнение фонда сего превосходного учреждения, в воскресенье, четвертого мая, будут прочитаны две проповеди: благочинным из Пимлико, а также преподобным Ч. Ханименом, магистром искусств". Когда настоятель собора в Пимлико заболел, многие полагали, что Ханимен получит его должность; за него громко высказались сотни дам, но, говорят, самое главное преподобие на самом верху с сомнением покачало головой, услышав о его кандидатуре. Слава Ханимена росла, и не только женщины, но и мужчины приходили его послушать. Члены парламента и даже министры сидели у подножья его кафедры; на передней скамье, разумеется, восседает лорд Дремли — ну мыслимо ли какое сборище без лорда Дремли! Мужчины, возвращаясь с проповедей Ханимена, говорят:
