— Неплохо, конечно, но какого черта вы, женщины, так рветесь на его проповеди, я все-таки понять не могу!
— Ах, если бы ты ходил на них почаще, Чарльз! — вздыхает леди Анна Мария. — А не можешь ли ты замолвить за него словечко перед министром внутренних дел? Сделай для него что-нибудь!
— Ну, если хочешь, мы можем пригласить его отобедать у нас в будущую среду, — отвечает Чарльз. — Я слышал, он приятный малый, когда не на кафедре. Да и в чем, собственно, ему помогать? — продолжает супруг. — Он выколачивает из своей часовни по меньшей мере тысячу в год, — где он получит больше? — тысячу в год, не считая аренды за винные погреба, что под церковью.
— Постыдись, Чарльз! — торжественно произносит жена. — Не тоже так шутить.
— Но ведь под церковью же в самом деле винные погреба, черт возьми! — настаивает прямодушный Чарльз. — "Шеррик и Кo", контора за зеленой дверью, а на двери медная дощечка, своими глазами видел. Да оно и приятнее — знать, что под тобой не гробы, а бочки с вином. Это, наверно, тот самый Шеррик, у которого с лордом Кью и Джеком Белсайзом была эта безобразная заварушка.
— Какая еще заварушка?! Ну что за слово, оно совсем не для детского уха! Ступай вперед, мой ангелочек! Так что же там было, о чем таком спорили с этим мистером Шерриком лорд Кью и мистер Белсайз?
— Да все о том же: о деньгах, о лошадях, о картинах и еще об одном предмете, без которого, кажется, не обходится ни одна заварушка.
— И что же это за предмет, мой друг? — любопытствует простодушная дама, повисшая на руке супруга и крайне довольная тем, что вытащила его в церковь, а теперь ведет домой. — Без чего не обходится ни одна, как ты говоришь, заварушка, Чарльз?
— Без женщины, душечка, — отвечает джентльмен, за которым мы следуем в нашем воображении из часовни Чарльза Ханимена в одно из июньских воскресений, когда вся улица расцветает искусственными цветами и белоснежными чепчиками; вокруг разносится гул голосов, обсуждающих сегодняшнюю проповедь; отъезжают экипажи; почтенные вдовы медленно шествуют домой; на солнышке поблескивают молитвенники и набалдашники лакейских тростей; маленькие мальчики несут через двор жареную баранину с картофелем, меж тем как другие дети выносят из кабаков жбаны с пивом; а преподобный Чарльз Ханимен, исторгнувший немало слез своей проповедью и не без приятного трепета узревший у подножья кафедры одного из министров, снимает с себя в ризнице роскошную шелковую рясу, готовясь отправиться к себе в расположенную неподалеку обитель, — где бишь мы ее поместили-то? — ах, да, на Уолпол-стрит! Как жаль, что святой Петр Алькантарийский не может отведать кусочка этой бараньей лопатки, зажаренной с картофелем, или отхлебнуть пенящегося пива. А вон семенит маленький лорд Дремли, который проспал не менее часа, прислонив голову к деревянному брусу, подобно святому Петру Алькантарийскому.
Ост-Индский полковник и его сын, дожидаясь, пока часовня совсем опустеет, рассматривают, от нечего делать, надгробие леди Уиттлси и прочие нелепые сооружения, воздвигнутые в память об усопших прихожанах сей церкви. А что это за упитанный господин спускается с хоров? Томасу Ньюкому его лицо показалось знакомым. Неужто здесь в церкви распевает Брафф, тот самый бас, который с таким успехом исполнял "Рыцаря Алого Креста" в "Музыкальной пещере"? В иных лондонских церквах по окончании службы вы так и ждете, что церковные сторожа сейчас обтянут все скамьи и хоры холстяными чехлами, как это делается в Ковент-Гарденском Королевском театре.
Однажды автору сих правдивых строк случилось с неким унылым другом, воспринимавшим все в мрачном свете, осматривать расположенный средь садов и парков восхитительный английский замок, великолепней которого не было со времен Аладдина. Домоправительница, водившая нас из залы в залу, разглагольствовала здесь о красоте какой-нибудь картины, там — о прелести какой-нибудь статуи, о "неслыханной ценности ковров и портьер, об удивительно похожем портрете покойного маркиза работы сэра Томаса и портрете его батюшки, пятого графа, кисти сэра Джошуа, и так далее… как вдруг в самом роскошном из всех покоев Хикс — так звали моего унылого друга — прервал болтовню нашей проводницы и спросил глухим голосом: "А теперь не покажете ли вы нам, сударыня, ту каморку, где у вас спрятан скелет?" Испуганная служительница так и замолкла на полуслове: этот предмет не значился в каталоге, содержание коего, за полкроны с человека, она ежедневно пересказывала посетителям. Едва Хикс изрек свои слова, как в зале, где мы находились, стало сразу как-то сумрачно. Мы так и не увидели этой каморки, но все же, я уверен, в доме она была. Отныне, стоит мне подумать о восхитительном замке, встающем из кущи тенистых дерев, под сенью которых щиплют траву пятнистые олени; о террасах, пестрящих множеством цветов и сияющих белоснежными изваяниями; о мостиках, игристых фонтанах и речках, в коих отражаются праздничные огни, льющиеся из окон замка, когда залы его наполнены толпами веселых гостей и над темными кронами деревьев плывут звуки музыки, — словом, стоит мне подумать о замке Синей Бороды, и я непременно вспоминаю эту каморку, которая, я точно знаю, в нем есть и которую с содроганием открывает сиятельный владелец, когда уже давно за полночь, все затихло, гости угомонились и крепким сном спят вкруг него красавицы, — лишь он один не может сомкнуть глаз и должен пойти и отпереть заветную дверь. Так-то, госпожа Домоправительница, от всех комнат у вас есть ключи, от одной только этой нету!
У кого из нас, приятель, нет такой комнаты, где мы храним свои мрачные тайны? Кто, скажите, не встает по ночам, когда весь дом спит, чтобы, подобно благородному маркизу Карабасу, заглянуть в свой тайник? А когда настал ваш черед смежить очи, с вашей общей постели поднимается миссис Браун; точно Амина к вампиру, крадется она вниз по лестнице, отмыкает потайную дверцу и заглядывает во мрак своего хранилища. Говорила ли она вам об интрижке со Смитом, с которым была знакома задолго до вас? То-то же! Только сам человек знает о себе все. Показывая свое жилище даже самому близкому, самому доброму другу, вы обязательно спрячете ключик от одной или двух каморок. Представляю себе, как моя милая читательница, дойдя до этой страницы, оторвется от книги и взглянет на своего супруга, быть может, вкушающего послеобеденный сон. Да, сударыня, и у него есть свой чуланчик! И вы, которая повсюду суете свой носик, никогда не получите от него ключа. И еще я представляю себе простодушного Отелло, читающего в поезде, — он подымет в этом месте глаза от книги и украдкой глянет на Дездемону, которая сидит против него и с невинным видом пичкает сэндвичами их малютку-сына. Как видите, я пытаюсь завершить свои рассуждения шуткой, ибо, кажется, они начинают принимать слишком серьезный и мрачный характер.
Вы спросите, к чему клонятся все эти серьезные, неприятные и, пожалуй, довольно личные соображения? А попросту к тому, что и у Чарльза Ханимена, этого модного и всеми любимого проповедника, этого элегантного священника, которого мисс Бланш воспевает в стихах, а мисс Беатриса приглашает на чай; у которого всегда улыбка на устах, вкрадчивые интонации и милая задушевность речи; который на кафедре исторгает слезы, воодушевляет и потрясает, а за чайным столом, над свежим бутербродом пленяет и очаровывает, — так вот, у этого самого Чарльза Ханимена в его квартире на Уолпол-стрит, что в Мэйфэре, тоже было несколько потайных уголков, и бессонными ночами, когда все спали, — и миссис Ридли (его квартирная хозяйка), и ее усталый супруг (дворецкий из хорошего дома), и жилец с первого этажа, и кухарка, и служанка, и измученный мальчик на побегушках (помните, что и у каждого из них тоже есть своя тайная каморка, отпирающаяся особым ключом), — он поднимался с постели и шел взглянуть на содержимое своего тайника. Одним из ночных кошмаров преподобного Чарльза Ханимена было… Но постойте!.. Разрешите сперва рассказать вам кое-что о доме, где он жил, и о людях, туда ходивших.
На первом этаже обитал мистер Бэгшот, депутат от местечка в графстве Норфолк, тучный джентльмен веселого нрава. Он обедал в Карлтон-клубе, сезон обычно проводил в Гринвиче и Ричмонде, заключал пари, но по малой, в гости ходил лишь тогда, когда лидеры/ его партии устраивали большие приемы, да еще раз или) два в году посещал своих соседей по имению, из тех чт0 поважней. Происхождения он был незнатного, — по правде сказать, он был просто аптекарем, который женился на богачке, старше его годами, и не очень сетовал на то, что она тяготилась Лондоном и продолжала жить в Хаммингеме; по временам он давал приятные, нешумные обеды (их готовила мастерица миссис Ридли), на которые собиралось по нескольку на редкость скудоумных и отсталых парламентариев, в самодовольном молчании поглощавших изрядное количество вина. Они уже принялись за кларет урожая 24-го года, ибо от 15-го почти ничего не осталось. Он ежедневно писал миссис Бэгшот и получал от нее письма, которых никогда не читал; вставал по воскресеньям чуть не в двенадцать часов дня и в постели читал "Джона Буля" и "Беллову жизнь"; иногда посещал таверну "Синие Столбы"; ездил на жеребце Норфолкского завода и платил по счетам с исправностью Английского банка.
