"Вот для чего! - Как будто все открылось. - Все для нее, - вот, оказывается, что!"
Санька заново оглядел свою комнату; и все вещи, и диван, и шкаф как будто ухмыльнулись стариковски-весело: "Ну да, а ты не знал?"
"Окно, очень хорошее окно, плотно как запирается. Доброе окно какое. И муха осталась, пусть муха. Пусть живет мушка. Делать надо. Делать. Пока я увижу ее другой раз, сколько я наделаю. Надо спешить". Санька застегнул сюртук и погладил то место, где чувствовал булавку. "Какая к Надьке хорошая пришла. Нет, наша Надька хорошая. Где Надька?" Санька пошел скорей в столовую. Наденька одна за столом допивала свой стакан. Глядела в какие-то карандашные записи.
Наденька глотнула последний раз и стала пальчиками собирать бумажки.
- Надюша, налить тебе еще? - и Санька взялся за кофейник.
Наденька вскинулась глазами.
- Ну, выпей, миленькая, со мной. Ну, полстаканчика. Ну, рано ведь, ей-богу, - и Санька налил Наденьке.
- Понимаешь, мне некогда, - Наденька встала. Санька обхватил Наденьку за талию и насильно посадил ее на стул. Булавка покалывала сильней, и резвой силы не мог удержать Санька. Наденька смеялась, снисходительно, но весело.
- Фу, фу, перегаром!
- Пей, ты пей.
Санька наливал себе, проливал на скатерть, совал Наде сахарницу.
- Я тебя провожу? Хочешь? Ей-богу, мне все равно по дороге. Поправь себе воротничок. Не там, не там, дай я.
Наденька почувствовала первый раз у себя на шее трепетные и бережные руки. Вскинулась на брата и покраснела. Встала, пошла в прихожую. Пусто, жалко стало в столовой. И вдруг из передней:
- Если хочешь, проводи меня до Соборной площади. Санька бросился надевать шинель. Какая замечательная Наденька у нас!
- Слушай, Надька, - говорил Санька в ухо, - ей-богу, Надька, честное слово, если тебе надо, ты скажи, я тебе помогу. Надя искоса взглянула прищурясь.
- Нет, серьезно... что-нибудь. Наденька, миленькая, ведь тебя люблю ужасно. Дура ты, идиотка ты форменная, люблю ж я тебя.
- С перепоя! Не дыши на меня. Фу! Ты вот найди мне "Зрительный диктант" Зелинского. Поищи. Да, и вот посмотри там булавку шляпную - в прихожей.
- Какую булавку? - Санька задохся.
- С серебряной головкой, рожки какие-то. Потеряла подруга, прямо неловко. У нас в квартире. Иди теперь. Я одна.
- Ну, иди, иди, - говорил Санька, - иди, милая, - и хотелось вслед благословить ее, перекрестить на дорогу. И он стоял и смотрел Наде в затылок.
Надя обернулась: улыбаясь обернулась и замахала весело ручкой в перчатке, чтоб шел.
Санька повернул с тротуара на мостовую, что окружала сквер у собора. Нянька силилась втолкнуть детскую коляску на обочину тротуара. Санька подскочил, высоко забрал передок коляски и протащил еще шага два по тротуару. Закивал, заулыбался няньке и широкими шагами пошел на Соборную площадь. Дети, новенькие, чистенькие, как на картинках, суетились на песочной площадке. Приказчик важно вертел головой в новой шляпе...
"Чудак какой, - подумал Санька, - и, наверно, очень милый".
Вдруг хриплый крик:
- Не права! Не имеешь!
Санька обернулся. Пьяный сидел на земле. Он обвис на руке городового. Городовой носком сапога стукал его в зад. Ругался, весь красный, стиснув зубы.
- Важжайся с тобой!.. ссстерввва какая!
Кучка прохожих, все по-праздничному одеты, - никто не совался помочь. Санька бегом подбежал. Городовой яростно тыкал ножнами шашки пьяному в бок.
- Убивают! - орал пьяный.
Дети жались к нянькам.
Санька схватил городового за руку.
- Что вы делаете? Разве так можно?
- Действительно безобразие, - сказали в толпе. Санька подхватил под мышки пьяного. Булавка покалывала тело. Санька с жаром крикнул:
- Да подсобите кто-нибудь! - И двое сорвались на этот крик. Пьяный уж стоял, шатаясь, на ногах. Он оборотил мутную голову к городовому.
- Что ты, сукин ты сын, анафема...
- Ругаться! Ты мне еще ругаться, - городовой, пыхтя, сунулся к пьяному.
- Да бросьте, бросьте! Брось, я тебе говорю, - крикнул Санька. - Я его отведу, - и дернулся, держа пьяного.под руку, вперед. Кто-то помогал, потом пустил.
- Морду ему надо разбить, - хрипел пьяный и, спотыкаясь, рвался назад. Все смотрели, как волок студент растерзанного человека. Пьяный, по виду мастеровой, плевал тягучей слюной и, заплетаясь, бодал воздух.
- Где вы живете? Живешь, говорю, где? - теребил его Санька. Городовой издали следил, как идет дело. Отряхивал шинель после возни.
Санька подсаживал мастерового на извозчика.
- На Слободку кати, - крикнул пьяный. Извозчик тронул.
- Моррр-ды поразби... туды их в кадушку... - и мастеровой грозил в воздухе пьяным кулаком. И вдруг обмяк, согнулся вдвое и заревел, замотал головой. - Какое же право... - Санька крепче ухватил его за талию. - Стой, стой, - рвался мастеровой в слезах. - Я ж ему...
- Ничего, ничего, сейчас дома будем, - утешал Санька.
- Где живешь? - обернулся извозчик.
- Голубчик, товарищ дорогой, - говорил Санька и сам чуть не плакал с пьяным. Мастеровой, нахмурясь, старался удержать взгляд на Санькином лице.
- Где живешь? - кричал с козел извозчик.
- Петропавловская, - бурчал мастеровой.
Уж по мягкой, пыльной улице болталась пролетка. Въехали в Слободку. Мастеровой обнял Саньку и горланил песню. Вдруг извозчик стал. И прямо из-за лошади вышел городовой.
- Чего безобразите? Поворачивай в участок. - Городовой вскочил на подножку, покачнул пролетку.
- Слушайте, городовой! Ведь он сейчас тут живет. Я его везу домой. Я скажу, он не будет кричать.
Мастеровой хмуро глядел на городового и молчал.
- Так вы, господин студент, глотку ему зажмите, а то выходит - скандалите. А еще студент. Городовой слез на землю и сказал:
- Трогай.
В этот момент пьяный прицелился глазом и рывком содрал номер у городового с фуражки: городовой едва успел придержать, чтоб не слетела.
- Стой! - заревел городовой. Он прыгнул на пролетку, давил коленом живот мастеровому, он совсем навалился на него, а тот, переломившись через задок, выл и вертел в воздухе рукой, сжимая бляшку.
Люди от дворов надвигались. Они шли все быстрей, чем больше их подходило.
Один уже бежал впереди, кивая головой на извозчика.
- Пошел, - крикнул городовой. - Гони!
Извозчик дернул. Пролетка металась по рытвинам, городовой выворачивал у мастерового бляху, и в кровь резала пальцы жестянка. Санька путался руками, поддерживал мастерового, лицо у того уже было в грязной крови, городовой совал ему клок шинели в рот и хрипел:
- Ты поори, поори ты, сволочь. Погоди у меня!
Пролетка стала у участка. Дежурный городовой сбежал с крыльца. Городовые разом сдернули мастерового с пролетки, тянули его за шиворот к воротам участка. Пьяный выл, упирался и, раскорячась, скользил подошвами по панели. Городовые молотили ножнами. Санька кричал что-то. Городовые с пьяным исчезли в калитке ворот. Извозчик тянул Саньку за рукав:
- Плати, барин. Что ж, полтинник следует.
Санька на секунду запнулся, полез в карман.
Калитка хлопнула, брякнула щеколдой, слышно было, как глох за воротами пьяный, обиженный вой.
Извозчик отпахнул синюю полу, стали видны деревенские порты.
- Пешком не попал, так на дрожках приехал. Не миновать, значит, судьбы. - Он, не спеша, запахивался на облучке.
- Какие сволочи! - Санька толкался в воротах, потом бегом бросился на крыльцо, вбежал по лестнице. Запах сапог, пота и бумажной затхлости стоял в дежурной. За барьером у стола сидел молодой квартальный. Другой - пристав - боком протискивался из-за барьера, задирая живот. Городовой, тот самый городовой в фуражке без номера, вошел красный, запыхавшийся.
- Ваше высокородие, номер идол сорвал.
- Это черт знает что! - крикнул Санька. - Бить пьяного человека. Это...
- Не кричите, молодой человек,- строго сказал старший. - Здесь не университет. Говори, в чем дело, - обернулся он к городовому.
- Вот и студент с ним. Обои на извозчике. Скандал на всю улицу. Я стал резонить. А они номер сорвали.
- Кто сорвал?
- Да с мастеровых, видать. Завели его.
- Дать! - строго крикнул пристав. - Ступай. А вам чего?
- Так нельзя же бить человека.
- А что ж ему медаль за это повесить прикажете?
- Я требую, - говорил, захлебываясь, Санька, - требую...
- Разберитесь, чего там требуют... А вам стыдно-с с мастеровыми пьянствовать, молодой человек!
ТАЯ стояла с подругой у самого барьера. За барьером провал, и там музыканты. Антракт сейчас. Усаживаются. Инструменты пробуют. Суета звуков. Тая стоит боком к барьеру, одну руку положила на плюшевые перила и невпопад кивает головой на разговор подруги, а боком глаза видит его, Израиля. И чем больше видит, больше краснеет. Уж вся красная стоит и, задыхаясь, говорит подруге, как придется: "да... да... нет, ну да", и вдруг не было сил удержать глаз и боком скосилась в оркестр. Израиль глядел, прищурясь, и вдруг закивал и заулыбался. Улыбнулся и стал на минуту похож на доброго старика. Тая кивнула вниз и, не поднимая головы, пошла, скорей, скорей, и потянула подругу. Ей страшно стало, как будто все, все уже сделалось. И с��ыдное, и страшное, и такое кружительное. И все равно было, видела ли подруга. Она тянула подругу по коридору за руку и давила руку ей со всей силы, та крикнула:
