Король. Капитан, приказываю повиноваться! Завтра же объясните мне сей параграф.
Капитан. Ваше величество, завтра мы проведем два урока.
Король. Годы бегут, капитан, а я не хочу умереть, не познав любви!
Донья Инес. Никто не должен был бы умирать, не познав любви, капитан!
Король. Мне надо отдохнуть.
Модеста. На втором этаже готова постель. Я сию же минуту несу грелки.
Король. Сегодня в них нет нужды. Пусть мне обмахивают опахалом затылок, пока я поднимаюсь наверх.
Модеста. У нас есть неаполитанский веер.
Король. Это не нарушит церемониал, капитан?
Капитан. Что вы, ваше величество, мы же на войне!
Король. Совсем забыл. Проклятая война! Покойной ночи, моя сеньора. Как ваше имя?
Донья Инес. Донья Инес.
Король. Для близких я — Сигизмундо. Прощайте!
Донья Инес. Прощайте, сеньор!
Гонец провожает царя наверх, а за ним идет Модеста, обмахивая королевский затылок веером.
СЦЕНА IV
Донья Инес и капитан.
Донья Инес. Встречи в ночной мгле, когда уже смолкли все птицы и скрылся месяц! Каждое слово в такие минуты наполняется светом и устремляется к звездам. (Капитан опирается на спинку кресла, где сидел король, и, пока он говорит, донья Инес постепенно приближается, садится и прислоняется щекой к тыльной стороне его руки.)
Капитан. Звезды всегда подслушивают признания влюбленных. Как ведут разговор два сердца? Камешки в речных струях поют свою песню, а рыбы снуют туда-сюда немыми скитальцами. Кто говорит, кто поет в этом мире? Быть может, бабочки, что летят ночью к дому, где горят огни? Откуда взялись слова, льющиеся из моих уст словно в сладком забытьи, — горячие, как искры, легкие, как пух жаворонка, нежные, как лепестки розы, которые облетают, чтобы узнать, с какой стороны веет ветерок.
Донья Инес. Мое сердце — бокал, наполненный до краев!
Капитан. Это другой урок. Сердца подобны кубкам с горячим имбирем. Кто осмелится добавить последнюю каплю, дабы драгоценный напиток пролился через край? Или сие невозможно сделать? Лучше наполнить кубки нашими мечтами, а затем обменяться: ты будешь пить из моего, а я из твоего. Мы узнаем все тайные помыслы друг друга! Дай мне взглянуть, нет ли в твоем бокале алой гвоздики. Я увижу ее своими горячими губами.
Донья Инес. Тонкие губы могут быть признаком жестокосердия! Я узнала их след на бокале, из которого ты пил. Видишь, я уже ждала тебя! Узнают ли твои губы мои уста?
Капитан (выпрямляясь и отходя немного в сторону). Если ты будешь путать уроки, я не смогу продолжать. Мы сейчас повторяли второй параграф сравнения сердец с бокалами тончайшего хрусталя.
Донья Инес (вставая с кресла). Я путаю уроки? О чем ты? Какой еще параграф?
Капитан. Уроки из моей книги. Из-за этой дурацкой войны я позабыл половину и не могу отвечать вразбивку.
Донья Инес. Какая книга?
Капитан. «Собеседник, удачливый в любви». Жена велела мне взять ее обязательно с собой — может, удастся немного подзаработать, помогая писать письма. Но во время войны никто об этом не думал, вот я и путаюсь без конца!
Донья Инес. По книге! Да разве можно уместить любовь в каких-то строчках! Прочь! В написанных словах нет ни капли правды. По книге, великий Боже! (Она убегает, рыдая, вверх по лестнице.)
Капитан. А что плохого в книге? Ее всегда можно отложить в сторону, на любом месте.
ЗанавесКороль Сигизмундо был одним из бывших властителей герцогств и доводился Эгисту двоюродным братом, если верить заметкам Филона. Однажды во время страшной бури Сигизмундо спускался вместе с другими беженцами с гор к морю. Люди окружали его со всех сторон, спасая от грозы, — говорят, молния не может поразить помазанника божьего, но, несмотря на это, он потерялся. Через несколько лет в Микенах объявился слепец, который пел шутливые куплеты, подыгрывая себе на треугольнике. Сей инструмент у него был из чистого серебра, и каждая из трех сторон, в зависимости от толщины стерженька, издавала особый звук. Бедняга жил впроголодь и все спрашивал, где находится его страна, название которой он позабыл. Филон, желая воздать почести изгнаннику, умершему в нищете, не рассказал о его злоключениях и несчастьях в своих примечаниях, и солдаты в его пьесе, объявляющие о приближений царя, не могут сказать наверняка, их ли это владыка. Подобная щепетильность встречается нечасто среди драматургов.
На том же самом постоялом дворе Мантинео, где жил Эвмон, стирала и мыла посуду служанка по имени Лирия, и хозяин как-то привел ее к фракийцу, зная, сколь сильно его гостя интересуют все истории, связанные с доньей Инес. Он посоветовал Эвмону подарить девушке нижнюю юбку за ее рассказ о том, что случилось в день похорон портного по Прозванию Родольфито. Беднягу везли хоронить в деревню, где родилась его жена, так как у нее было там место на кладбище рядом с часовней, посвященной Святому Прокопио, покровителю охрипших петухов. По дороге носильщики из похоронной команды решили отдохнуть и пообедать, и, поскольку случилось это во владениях доньи Инес, у нее испросили разрешения поставить гроб в саду замка. Фракийца заинтересовало предложение Мантинео, и служанка начала свой рассказ. Девушка с виду казалась хорошенькой и чистенькой, волосы она закалывала в пучок на затылке, открывая маленькие ушки; глаза ее слегка косили, и это придавало ей особую прелесть. Лирия поведала, что донья Инес вышла к ним и распорядилась поставить гроб на каменную скамью, уступая просьбам вдовы. Та, хрупкая и маленькая женщина, начала, как того требуют приличия, плакать по покойнику, и ее прекрасные волосы разметались по спине из-под черного шелкового платка.
— О, мой Родольфито! Любезный друг! Как быстро ушел ты, не сносив даже шляпы, которую купил себе к свадьбе! Руки твои не знали усталости, когда ты работал мотыгой! Из каждого зерна, посеянного тобой, вырастало по сотне колосьев!
Окончив плач, вдова пояснила, что муж ее был портным, а она знала лишь слова для обращения к мужу-земледельцу. Однако, по ее мнению, в подобном случае важен не столько текст, сколько чувства. Кроме вдовы, законной супруги, за гробом Родольфито шли две девицы: Алькантара и Лирия, та самая, которая теперь рассказывала сию историю Эвмону. Как призналась девушка, ее тошнило от излияний вдовы; ведь покойный вот уже более пяти лет не спал с ней — Лирия доподлинно знала об этом.
— С Алькантарой, другой зазнобой портного, я тоже не ладила; но тут мы вдвоем с ней поговорили со вдовой и узнали много нового о нашем Родольфито. Хотите верьте, хотите нет, Но я его тогда вовсе не ревновала, а сейчас уж и подавно простила. Оказывается, портной подходил к дверям своей лавки, когда Алькантара шла по улице, и если на лацкане у него красовалась иголка с зеленой ниткой, значит, он назначал ей свидание в аллее. Моим знаком была красная нитка: когда я ее видела, то спешила к нему на задворки царского дворца. Для Алькантары он душился лимонной водой, а для меня майораном, в чем проявлялась тонкость его натуры и хороший вкус — каждая из нас могла считать, что любит другого человека. Донья Инес, слушавшая наш разговор с большим вниманием, согласилась с этим. Вдова тут разоткровенничалась и вспомнила, как во время свиданий Родольфито, который тогда еще только ухаживал за ней, называл ее Эндриной, Севильей или Арабией. Портному всегда нравилось придумывать нам прозвища, но я никогда не позволяла называть себя чужим именем — а вдруг такая девушка есть на самом деле. Алькантара, напротив, очень это любила, и портной всегда являлся к ней с новым куплетом, вставляя в строчки имя какой-нибудь знаменитой красавицы. Она говорила, будто ей казалось — имена дрожат у него на кончиках усов, как капли свежей росы. «Сегодня я принес тебе такое, — говорил он ей, — донья Гальяна де Франсия! Дай-ка сюда свое ушко». И напевал ей так: «Моя Гальяна, куда идешь ты поутру рано». И тут Алькантара рассказала, как он щекотал ее завитым усом и какие еще проделывал штучки; вдова возмутилась столь постыдным поведением супруга и легкомыслием девицы.
— Какая мерзость, слушать стыдно, — говорила вдова.
Но Алькантара не соглашалась, твердя, что этим-то он и был хорош, а потом в разговор вступила донья Инес. Мы сразу увидели — у бедняжки не все дома. Алькантара рассказывала, как они с Родольфито сидели на травке на плацу и портной, обнимая ее, говорил ей нежные слова. Я могу повторить их совершенно точно — мне ведь он шептал то же самое, только заменял имя:
