"Неужели меня так и не оставят в покое? Неужели я так и не смогу хоть год прожить по-человечески, без тревоги о завтрашнем дне, без мысли о правожительстве и унижениях на каждом шагу?.."
Мало ли унижений пережито до сих пор? Еще в гимназии, до знакомства с Гришей Поповым, он натерпелся порядком. Начиная с учеников и кончая учителями, все издевались над несчастным "жиденком"... Одно имя "Гершка" было встречено бурей насмешек и шуток. Преподаватель, вызывавший всех учеников просто по фамилии, его неизменно называл "Рабинович, Гершка".
И конечно, только ленивый не таскал Гершку за волосы, за уши, за нос, не пытался смазать ему губы свининой... Одной из таких попыток он и обязан своим знакомством и дружбой с Гришей Поповым. Однажды, когда его повалили и собирались "осквернить жиденка", в дело вмешался Гриша. Одним зычным окриком он разогнал расшалившихся малышей.
В другой раз Попов выручил своего товарища из более серьезной беды.
Гершка, несмотря на то, что он "жиденок", был первым учеником в классе, и, естественно, ему приходилось выручать из всяких бед весь класс.
На экзамене по арифметике ему пришлось много поработать на товарищей, которым не давалась трудная задача. Сначала Гершке делали знаки глазами, потом пальцами, потом начали шептать и наконец пересылать записочки с просьбой решить задачу.
Гершка старался изо всех сил. Обеспечив первым своего друга и товарища Гришу, он стал передавать всем готовые решения. И только один второгодник, великовозрастный парень, сидевший на "камчатке", не дождавшись замедленной доставки шпаргалки, вместо того чтобы тихонько передать Гершке записку, перебросил её через весь класс и угодил... директору чуть не в бороду!..
Директор развернул записку и прочел:
"Проклятый жиденок! Всему классу ты решил задачу, а мне нет. Помни: мы тебе намнем бока! Котельников".
Скандал вышел грандиозный! Всему классу угрожали большие неприятности, а больше всех - виновнику всей этой истории, злополучному Гершке Рабиновичу. Тогда в дело вмешался Попов, использовавший авторитет своего отца. Историю кое-как замяли...
Да только ли это? Сколько еще пришлось пережить и переволноваться, пока он окончил гимназию.
Затем встал вопрос о медали... Дадут или не дадут?.. И что же теперь? Разве играющий неблагодарную роль "Рабиновича" Попов с этой самой медалью не остался за дверями университета? Разве не пришлось ему уцепиться за зубоврачевание, чтобы не вылететь из города и не пройтись по этапу к родным пенатам... в Шклов?
Лже-Попов вспомнил письма своего товарища и подумал: "Ну, Гришутка? Теперь ты вошел во вкус еврейского счастья? Если не раскаешься до времени, то, пожалуй, десятому закажешь такие шутки шутить!.."
Попов очнулся от своих мыслей: тройки лихо подкатили к вокзалу, и вся компания с Глюком впереди веселой гурьбой высыпала из саней.
Первым сообщил добрую весть о приезде долгожданной Саши Глюк, почуявший её шаги еще в тот момент, когда изящная ножка его любимой хозяйки ступила на площадку вагона первого класса.
Неистовой радости Глюка не было границ!
Но на него никто не обращал внимания. Все разглядывали Сашу и находили, что она за короткое время сильно повзрослела и поxорошела. Саша и сама знала, что она хороша, но услышать лишний раз подтверждение было приятно и радостно. Саша встретила всех прибывших на вокзал как добрых старых друзей. Для каждого нашлось у нее слово, улыбка, шутка. И только нового репетитора, Григория Ивановича Попова, она еле-еле удостоила взглядом, охвативши его, однако, с головы до ног.
– Грузин? - спросила она шепотом мать.
– Нет, милая, не грузин! Русский - Попов! - ответила шепотом же Надежда Федоровна. И Саша снова стала оживленно болтать, смеяться и шалить.
Компания весело уселась в розвальни, и горячие кони рванули с места.
"Так вот она - Саша!" - думал Попов, едва успевши её разглядеть как следует: до того он был ошеломлен. Не красота девушки произвела на него сильное впечатление, а неотвязная мысль, что он её видел когда-то, не помнит где и когда...
Всю дорогу Попов невольно думал о ней. Думал о том, что было бы, если бы он был настоящим Поповым?.. И невольно, по какой-то неуловимой ассоциации, припомнилось полученное сегодня из дому письмо, в котором старший брат сообщал о печальных семейных делах, о болезни сестры и напоминал о годовщине смерти матери... Было досадно, что нельзя ни на минуту уйти от всех этих грустных будничных дел, о которых так хотелось бы забыть хоть ненадолго...
Еще досаднее было самое желание забыть. Как он смеет желать забыть о том, что делается дома, в родной семье? Какое право имеет он забывать о том, что он здесь только случайный гость? Как мог он не помнить, что вся затея его и Гриши - не больше как плоская, в сущности, шутка, имевшая, может быть, кое-какой смысл для настоящего Попова и совершенно бесцельная для Рабиновича?
Ведь возвращение к действительности, к еврейской повседневности, после года жизни среди этих довольных, счастливых и уверенных людей, будет в тысячу раз тяжелее и мучительнее!.. К чему все это нужно было? И чем кончится?..
Но снова встает перед глазами образ приехавшей Саши, и непонятно-теплая волна приливает к сердцу...
Дома вся семья собралась за столом. Центром внимания была, разумеется, Саша. Все слушали только ее, обращались только к ней. А Саша в одно и то же время говорила, слушала, ела, смеялась, выспрашивала у всех и обо всех последние новости, поглаживала Глюка и говорила ему мимоходом, как ребенок, вытянув губы: "Дуся!"
Оживление Саши сообщалось окружающим. Все, включая Петю и Сережу, наперебой заговаривали с ней, рассказывали новости. И только один репетитор, Григорий Иванович, хранил невольное молчание... Он по обыкновению присматривался, прислушивался к разговорам и не мог отделаться от напрашивавшегося сравнения: что было бы в подобном случае у евреев? И еще тревожил его неотвязный вопрос: "Где же я видел эту Сашу? Как она похожа на мать! Особенно глаза! И как подходит ей имя "Саша"..."
Это имя, чувствовал Попов, занимает какое-то необычное место в его мыслях и наполняет его необъяснимым волнением и теплом...
"Саша"! - какое звучное имя!
***
Приезд Саши перевернул весь дом Бардо-Брадовскиx. Все приобрело особую веселость и окрасилось в новые цвета.
Потянулся непрерывный ряд праздничных дней: рождество, Новый год, крещение... каждый из них праздновался по особой, выработанной Сашей и одобренной единогласно, программе.
В организации празднеств принимал участие весь штат учителей, гувернанток и бонн и, разумеется, Гриша Попов в том числе. Можно ли было отказываться, когда сама Саша приглашала и при этом, казалось, по-особому смотрела на него своими изумительными глазами и чаровала серебристым смехом?.. С первого дня её приезда установилось детски-шаловливое настроение, захватившее всех, включая и Надежду Федоровну и такого увальня, как Феоктист Федосеич!
Даже его монументальная фигура не могла избежать игр в "фанты", в "города" и в "кота-мышку"...
Рабиновичу, искусно игравшему роль Григория Попова, все это было внове. Он никогда не мог бы себе представить, чтобы его отец, реб Мойше Рабинович, очутился в кругу детей, плясал вместе с ними или играл бы в прятки!.. Захваченный общим весельем, Попов чувствовал, что у него голова кругом идет и дух захватывает. Он стал совершенно забывать о том, что он еврей. К счастью, и в доме этом самое слово "еврей" было так чуждо, как если бы обитатели особняка никогда не подозревали о существовании на земле этой породы людей...
Только однажды привелось ему услышать это слово. Это было в разгар зимних праздников. В татьянин день Саша проектировала шумный выезд в "Стрельну", в "Мавританию" или к "Яру".
Но по досадному стечению обстоятельств татьянин день совпал с седьмым днем "швата" - годовщиной смерти матери "Григория Ивановича", о которой предусмотрительно напомнил братец Авраам-Лейб. Пропустить этот день и не помолиться "за упокой души матери" Попов чувствовал себя не в силах. Не по религиозным, конечно, причинам, а потому, что память о матери была слишком дорога... Гершка Рабинович знал, что своей преждевременной сединой мать была обязана ему, его бегству из родительского дома в гимназию. Он не может забыть, что мать, умирая, просила его ежегодно в день её смерти молиться об её душе.
Но кто же мог предвидеть, что печальная годовщина придется как раз на веселый татьянин день?
И кто мог знать, что Саше вздумается особо пригласить Григория Ивановича участвовать в празднестве?
Безуспешно пытался Григорий Иванович отбояриться. Напрасно он, приводил убедительный довод, что день этот он должен отпраздновать с товарищами в университете.
Саша не принимала никаких отговорок. Своей холеной ручкой она прикрыла рот Григория Ивановича, не желая слушать об отказе, и при этом так многозначительно глядела на него, что бедный Григорий Иванович забыл самого себя и согласился.
