Фрэнсис Фицджеральд - Последний магнат

– Вы слишком закопались в свои фильмы.

– И неужели во второй, и в третий, и в четвертый раз эта убежденность не слабеет?

– Напротив, крепнет, – сказала я. – Каждая новая влюбленность всегда убежденнее предыдущей.

Над этими словами он подумал и как будто согласился с ними.

– Пожалуй, что так. Каждая новая всегда убежденней.

Тон его не понравился мне, и я вдруг поняла, что он очень тоскует.

– Прямо наказание, – сказал он. – Скорей бы прошло и ушло.

– Ну зачем вы! Просто партнерша попалась не та.

Тут доложили, что явился Бриммер – коммунист, – и я разлетелась к дверям его встречать, поскользнулась на одном из ковриков-паутинок и чуть-чуть не угодила ему в объятия.

Он был приятной внешности, этот Бриммер, – слегка смахивал на Спенсера Трейси, но лицо тверже, осмысленнее, выразительней. Глядя, как они со Старом улыбаются, обмениваются рукопожатием и принимают боевую стойку, я невольно подумала, что такую собранность, готовность к борьбе редко встретишь. С этой минуты они нацелили внимание друг на друга; конечно, оба были со мной любезны дальше некуда, но интонация у них сама собой делалась «облегченней», когда они обращались ко мне.

– Что это вы, коммунисты, затеяли? – начал Стар. – Всю мою молодежь сбили с толку.

– Верней, вывели ее из спячки, – сказал Бриммер.

– Сперва мы пускаем полдюжины русских на студию – изучать ее в качестве образцовой, понимаете ли, кинофабрики, – продолжал Стар. – А вслед за тем вы принимаетесь разрушать ту целостность, то единство, которое как раз и делает студию образцовой.

– Единство? – переспросил Бриммер. – То бишь пресловутый «Дух Фирмы»?

– Да нет, – мотнул головой Стар. – Удар ваш явно направлен на меня. На прошлой неделе ко мне в кабинет пришел сценарист – неприкаянный пьяница, давно уже на грани алкогольного психоза – и стал меня учить, как работать.

– Ну, вас, мистер Стар, не очень-то поучишь, – улыбнулся Бриммер.

От чая не отказался ни тот, ни другой. Когда я вернулась, Стар рассказывал уже что-то забавное о братьях Уорнер, и Бриммер тоже посмеивался.

– А в другой раз пригласили братья Уорнер русского хореографа Баланчина поставить танцы братьям Риц. И Баланчин запутался во всех этих братьях. Все ходил и повторял: «Никак не затанцуют у меня братья Уорнер».

Беседа, кажется, шла по спокойному руслу. Бриммер спросил, почему продюсеры не оказывают поддержки Лиге борьбы против нацизма.

– Из-за вас, – ответил Стар. – Из-за того, что вы мутите сценаристов. В конечном счете, вы зря только время на них тратите. Они как дети – даже в спокойные времена им не хватает деловой сосредоточенности.

– Они в вашем бизнесе на положении фермера, – не горячась, возразил Бриммер. – Фермер растит хлеб, а праздник урожая – для других. У сценариста на продюсера та же обида, что у фермера на горожанина.

Я задумалась о том, все ли между Старом и той девушкой кончено. Позже, стоя с Кэтлин под дождем на грязной авеню Голдвина, я услышала от нее, как все тогда случилось (встреча Стара с Бриммером состоялась всего через неделю после телеграммы). Кэтлин ничего не могла сделать. Американец сошел с поезда, точно с неба свалился, и потащил ее регистрироваться, ни капельки не сомневаясь, что она именно этого хочет. Было восемь утра, и Кэтлин была в таком ошеломлении, что думала лишь о том, как бы дать телеграмму Стару. В теории можно, конечно, затормозив на трассе, объявить: «Послушай, я забыла сказать – я тут встретила одного человека». Но трасса эта была проложена Американцем с таким усердием, с такой уверенностью, такие он усилия потратил и так радовался теперь, что Кэтлин повлекло за ним неотвратимо, как вагон, когда вдруг стрелка переведена с прежней колеи. Американец смотрел через стол, как она пишет телеграмму, и Кэтлин на одно надеялась – что вверх ногами прочесть текст он не сумеет…

Когда я снова вслушалась в разговор, от бедных сценаристов оставались уже рожки да ножки, – Бриммер позволил себе согласиться с тем, что они народ «шаткий».

– Они не годятся руководить делом, – говорил Стар. – Твердую волю ничем не заменишь. Иногда приходится даже проявлять твердость, когда сам ее вовсе не ощущаешь.

– И со мной такое бывало.

– Приходится решать: «Должно быть так, а не иначе», хотя сам в этом далеко не уверен. У меня ежедневно случаются ситуации, когда, по существу, нет убедительных резонов. А делаешь вид, будто есть.

– Всем руководителям знакомо это чувство, – сказал Бриммер. – И профсоюзным, и тем более военным.

– Вот и в отношении Гильдии сценаристов пришлось занять твердую позицию. Я вижу здесь попытку вырвать у меня власть, а все, что я готов дать сценаристам, – это деньги.

– Некоторым сценаристам вы и денег даете крайне мало. Тридцать долларов в неделю.

– Кому же это? – удивленно спросил Стар.

– Тем, кто посерее, кого легко заменить.

– У меня на студии таких ставок нет, – сказал Стар.

– Ну как же нет, – сказал Бриммер. – В отделе короткометражек два человека сидят на тридцати долларах.

– Кто именно?

– Фамилия одного – Рэнсом, другого – О’Брайен.

Мы со Старом переглянулись, улыбнувшись.

– Они не сценаристы, – сказал Стар. – Это отец Сесилии родню пристроил.

– Но на других студиях есть, – сказал Бриммер.

Стар налил себе в чайную ложку какого-то лекарства из бутылочки.

– Что такое «финк»? – неожиданно спросил он.

– Финк? Разговорное обозначение штрейкбрехера или секретного агента компании.

– Так я и думал, – сказал Стар. – У меня есть один сценарист с окладом в полторы тысячи. Он всякий раз, когда проходит по обеденному залу, пускает: «Финк!» – в спину кому-нибудь из обедающих коллег. Это было бы забавно, если бы они не пугались так.

– Интересно бы взглянуть на эту сцену, – усмехнулся Бриммер.

– Хотите провести со мной денек на студии? – предложил Стар.

Бриммер рассмеялся – весело, искренне.

– Нет, мистер Стар. Хотя не сомневаюсь, что впечатление у меня осталось бы сильное. Я слышал, вы один из самых умелых и упорных работников на всем Западе. Спасибо, рад бы вас понаблюдать, но придется отказать себе в этом удовольствии.

Стар взглянул на меня.

– Мне ваш приятель нравится, – сказал он. – Свихнувшийся, а нравится. – Он прищурился на Бриммера: – Родились в Америке?

– Да. У нас в роду уже несколько поколений американцев.

– И много вас таких?

– Отец у меня был баптистским священником.

– Я хочу спросить, много ли красных в вашей среде. Я не прочь бы встретиться с тем верзилой-евреем, что хотел разнести в пух и прах завод Форда. Забыл его фамилию…

– Франкенстийн?

– Он самый. У вас, я думаю, не один такой решительный.

– Решительных немало, – сказал Бриммер сухо.

– Но вы-то к ним не принадлежите?

Тень досады прошла по лицу Бриммера.

– Отчего ж, – сказал он.

– Ну нет, – сказал Стар. – Быть может, раньше принадлежали.

Бриммер пожал плечами.

– Упор теперь, возможно, на другом, – сказал он. – В глубине души, мистер Стар, вы знаете, что правда за нами…

– Нет, – сказал Стар. – По-моему, все это куча вздора.

– В глубине души вы сознаете: «Он прав», но надеетесь дожить свой век при нынешнем строе.

– Неужели вы всерьез думаете, что уничтожите нашу систему правления?

– Нет, мистер Стар. Но думаем, что система может рухнуть от ваших собственных усилий.

Они поклевывали друг друга, обменивались легкими ударами, как это бывает у мужчин. И у женщин бывает – но уже не легкое, а беспощадное цапанье. Да и за мужской пикировкой наблюдать неприятно, потому что никогда не знаешь, чем она завершится. Уж конечно, не перебранку мне хотелось связывать в памяти потом с рассветными тонами моей комнаты; и, распахнув стеклянную дверь, я пригласила спорщиков в наш золотисто-спелый калифорнийский сад.

Стоял август, но дождеватели, сипя, поили сад свежей водой, и газон блестел по-весеннему. Я видела, как Бриммер потянулся к траве взглядом (я знаю этот их вздох по приволью). В саду Бриммер как бы покрупнел – оказался выше ростом и широк в плечах, слегка напомнив мне Супермена, когда тот снимает очки. «Он привлекательный, – подумалось мне, – насколько может быть привлекательным человек, которого женщины мало интересуют как женщины». Мы сыграли в пинг-понг, чередуясь; Бриммер неплохо действовал ракеткой. Слышно было, как с улицы в дом вошел отец, напевая идиотское свое «Доченька, ты приустала за день», и вдруг оборвал – вспомнил, должно быть, что я с ним не разговариваю. Было половина седьмого – машина моя стояла перед домом, и я сказала: «Поехали в „Трокадеро“ обедать».

Вид у Бриммера был в ресторане такой, как у патера О’Ни в тот раз в Нью-Йорке, когда мы с отцом повезли его на русский балет, и он замаскировал свой белый священнический воротничок, повернув его задом наперед: сан плохо согласуется с балетом. Когда же к нашему столику подошел Берни, подкарауливавший со своей фотокамерой крупную дичь, Бриммер и вовсе точно в западню попал, и Стар велел фотографу уйти; а жаль, я бы сохранила этот снимок.