— Постой. Ты сам, лично, хоть раз поговорил с той девушкой-евангелисткой?
— Минуту или две, не больше, — с неохотой ответил Браш.
— Что ж так мало? Что-то произошло между вами? — Буркин с неожиданным хищным любопытством всмотрелся в лицо Браша.
— Мне бы не хотелось об этом рассказывать, — замялся Браш, — но если уж ты настаиваешь… В самый последний вечер, после выступления, когда все уже стали расходиться, я решил пойти к ней в палатку и сказать ей, что ее слова перевернули все в моей душе. Наверное, думал я, она очень устала выступать два раза в день, всю неделю подряд, да еще петь гимны… И кроме того, она ходила среди собравшихся людей, беседовала с ними, убеждала, кто сомневался… Я не хочу рассказывать об этом, потому что ты не поймешь моих чувств… В общем, я дождался, пока все разошлись, чтобы поговорить с ней наедине. Там у них не было никаких дверей, так что постучать я не мог и просто вошел без стука. Она сидела в небольшой такой раздевалке и стонала…
— Как это — стонала?
— Да, стонала и охала. А какая-то старуха стояла над ней и втыкала ей в руку шприц.
— Да ты что!
— Теперь-то я, конечно, знаю, что это они там делали. Но даже после этого мои новые идеи не потеряли для меня своей ценности, и я считаю, что она сделала много хорошего и мне, и сотням других людей.
— Ты разговаривал с ней?
— Да, но она уже почти ничего не соображала. Старая ведьма тут же выпроводила меня.
— Ты потом встречал ее хоть раз?
— Нет. Я написал ей письмо, но ответа не получил. Если ты включишь свет, то я покажу тебе ее портрет.
Браш вытащил из бумажника и развернул сложенную газетную вырезку. На пожелтевшей бумаге была изображена Марион Траби.
— Я везде спрашивал о ней, — продолжал Браш, — но думаю, она скрывается. Возможно, она лежит где-нибудь больная. Если я найду ее, то буду помогать ей до конца жизни. Вот посмотри, здесь говорится, что она родилась в одиннадцатом году в Уэйко, штат Техас. Я написал в тамошнее почтовое управление, но мне ответили, что никто по фамилии Траби у них не проживает.
— Итак, получается, что все твои главные жизненные принципы внушены тебе шестнадцатилетней девчонкой, накачавшей себя наркотиками?
Браш не отвечал.
Буркин едко продолжал:
— Ты только вдумайся. Все это идет вместе — Добровольная Бедность и рождественские корзинки для грабителей. Все одно к одному. Ты перенял свои бредовые идеи от полуспятившей девки. Они ничего общего не имеют с реальной жизнью. Ты живешь в мутном, ирреальном наркотическом бреду. Подумай над этим. Послушай, чудак, разве ты не понимаешь, что религия — это всего лишь трепет малодушия? Ею человек заклинает себя самого, потому что у него нет мужества взглянуть прямо в лицо жизни и смерти. Если ты учился в таком респектабельном колледже, у тебя была возможность ближе познакомиться с этими вещами. Ты всю свою жизнь прожил среди недоумков. Тебе просто еще не попадался человек, который в самом деле имеет достаточный мыслительный опыт.
— Лучше останови машину, — деловито сказал Браш. — Я выйду. — И добавил, сорвавшись на крик: — Ты всех считаешь безмозглыми дураками, у кого есть хоть капля религиозного чувства!
— Я мог бы поспорить с тобой. Я мог бы тебе показать истинное положение вещей. Но стоит только мне начать, как уже через две минуты ты начинаешь вопить как недорезанный поросенок и пытаешься выпрыгнуть из машины. Ты не хочешь взрослеть — вот в чем твоя беда. Ты ничего не читал; ты ничего не видел, за исключением, разумеется, сумасшедших глаз какой-то малолетней истерички и нескольких старых тупиц в своем Баптистском колледже. Ладно, черт с тобой! Если ты боишься истины, давай разговаривать о чем-нибудь другом.
Браш хранил молчание. Наконец он тихо произнес:
— Что бы ты ни говорил, я не изменю своим принципам.
— Уже половина двенадцатого, — вдруг решительно сказал Буркин. — Давай условимся: ты даешь мне говорить ровно полчаса, не больше, и в эти полчаса не возражаешь — согласен?
Браш смотрел перед собой.
— Где ты учился? — спросил он.
Буркин назвал один из восточных университетов.
— Но это ничего не значит, — добавил он. — Кроме этого я прошел еще целую кучу разных курсов. Я хорошо поработал над своим образованием. Я целый год провел в Берлинском университете. Я полгода жил в Париже. Я не торчал часами, слушая глупости, в техасских вагонах для курящих и не зачитывался газетными вырезками из контор «Газета-почтой». Дай мне полчаса.
— Я и на свои собственные сомнения трачу слишком много времени, — тихо сказал Браш. — Зачем еще добавлять к ним чужие?
— Что же ты так боишься сомнений? Существуют и более страшные вещи. Бегство, например. Ты просто полон стремления к бегству. Ты даже не хочешь оглянуться вокруг. Ты гроша ломаного не дашь за истину!
— Я знаю истину и без тебя.
— Прекрасно. Но тогда, если ты уже знаешь истину, почему бы тебе с полчасика не послушать о моих заблуждениях?
В этот момент Браш почувствовал себя несчастным как никогда. Он искоса взглянул на Буркина, затем медленно поднес свои наручные часы к лампочке на приборной доске.
— Время пошло, — угрюмо выдавил он.
Буркин начал издалека — с джунглей и пещерного человека. Он сделал экскурс в древнюю мифологию. Он бросил взгляд на Землю с точки зрения астрономического времени. Затем он разоблачил беспочвенные притязания субъективного религиозного опыта, нелепость противоречивых молитв и эгоистический страх человека перед вымиранием человечества как вида. Наконец он сказал:
— Если бы ты читал побольше, я бы показал тебе всю бессмысленность схоластических доказательств существования Бога; я показал бы тебе, как в человеке зарождается комплекс зависимости. Полчаса истекли?
Браш медленно произнес:
— Когда ты начинал свою речь, я думал, что ты будешь говорить о вещах, которые перевернут мои взгляды и потрясут меня. Ты говорил три четверти часа и сказал одну-единственную вещь, имеющую ко мне хоть какое-то отношение..
Голос его все нарастал:
— Я полагаю, что сумел бы изложить эту тему получше, чем это сделал ты. Потому что ты слишком мало времени потратил на свои мысли, чтобы сделать их достойными моего внимания. Разве ты не понимаешь, что ты не можешь знать ничего о религии, пока не будешь жить ею?
— Не ори, пожалуйста!
— Все, что ты сделал, — это лишь подумал о религии… Но этого мало, чтобы заявить, будто ты знаешь, что она такое. Даже твои сомнения нельзя назвать настоящими сомнениями.
— Я не глухой, говорю тебе. Заткнись и сядь.
— Ты…
— Ох, да заткнись же наконец!
Некоторое время они молчали. Наконец въехали в какой-то поселок. Огни уже были погашены, только в окнах закусочной невдалеке от дороги горел свет.
— Я выйду здесь, — сказал Браш.
Буркин остановил машину. Левая половина его лица снова задергалась. Браш поставил чемодан на землю.
— Я должен тебе три доллара за выбитое стекло, — сказал он, — и еще доллар за бензин.
— Вот именно!
— Получи. Прощай, — сказал Браш, протянув руку.
Буркин уехал ничего не ответив.
Канзас-Сити. Серьезный разговор в парке. Свадьба. Почти американская семья
Браш вернулся в Канзас-Сити поездом. Впервые в жизни он путешествовал в поезде в воскресенье. И все-таки он опаздывал на встречу у Публичной библиотеки. Ему едва хватило времени, чтобы забежать к себе — теперь он снимал комнату у миссис Кубински, — переодеться в свой лучший костюм и заскочить на минутку к Элизабет. Девочка пришла к Куини грустным большеглазым бледным ребенком, немытым и больным. Теперь она поправилась, повеселела. Куини в двух словах отчиталась Брашу в расходах на содержание ребенка.
Девушки ожидали на ступенях перед библиотекой, когда Браш, запыхавшись, подбежал к ним. Они сделали вид, что не замечают его, увлеченные разговором.
— Я опоздал всего на одну минуту, — сказал Браш, переводя дыхание. — Еще час назад я был далеко от города.
— Это моя сестра Лотти, — сказала Роберта.
— Да, — сказал Браш улыбаясь, — я помню вас еще с того вечера на вашей ферме.
Лотти бросила на него быстрый взгляд, но ничего не ответила. Она была не такой высокой, как ее сестра; у нее были карие глаза и каштановые волосы, а на лице — скука.
— Лимонаду хотите? — спросил Браш. — Пойдемте в кафе, чем-нибудь вас угощу.
Разговор завязывался с трудом. Девушки сидели перед стойкой на высоких табуретах и вертели в руках свои стаканы с коктейлем.
— Если мы отправимся в парк, что на скалах, вам не будет слишком холодно? — спросил Браш.
— Нет. Думаю, что нет, — сказала Лотти.
Они сели в трамвай. Трамвай был переполнен, и Роберту оттеснили от Лотти и Браша.
