Пинетт обнял его за шею.
— Деларю, дружочек, — горячо зашептал он, — пошли со мной, пошли. Знаешь, мне доставит удовольствие, если мы будем рядом: других я не знаю.
Матье колебался: умереть, перейти в вечность из этой исчерпанной жизни, умереть вдвоем… Он покачал головой:
— Нет.
— Что нет?
— Я не хочу.
— Трусишь?
— Нет, просто, по-моему, это глупо.
Рассечь руку ножом, забросить свое обручальное кольцо в поле, постреливать во фрицев — а что дальше? Крушить, увечить: нет, это не выход; безрассудный поступок — это не свобода. Если бы только я мог быть смиренным.
— Почему это глупо? — раздраженно спросил Пинетт — Я хочу убить фрица; в этом нет ничего глупого.
— Ты можешь убить их хоть сто, война все равно проиграна.
Пинетт ухмыльнулся:
— Но я спасу свою честь!
— Перед кем?
Пинетт шел молча, опустив голову.
— Даже если тебе воздвигнут памятник, — сказал Матье, — даже если положат твой прах под Триумфальной аркой, разве это стоит того, чтобы сгорела вся деревня?
— Пускай горит!. — разозлился Пинетт. — На то и война!
— Но там женщины и дети.
— Им просто нужно удрать в поле. Эх! — сказал он с дурацким видом. — Да пропади все пропадом!
Матье положил ему руку на плечо:
— Так-то ты любишь свою жену?
— А при чем здесь моя жена?
— Подумай о ней, ведь ты погибнешь.
— Отстань! — крикнул Пинетт. — Мне надоела твоя лобуда. Если это последствия твоего образования, то я рад, что у меня его нет.
Они достигли первых домов деревни; Матье вдруг тоже сорвался на крик.
— Мне надоело! — проорал он. — Мне надоело! Надоело! Пинетт остановился и взглянул на него:
— Что это на тебя нашло?
— Ничего, — ошарашенно ответил Матье. — Крыша поехала.
Пинетт пожал плечами.
— Нужно зайти в школу, — сказал он. — Винтовки в учебном кабинете.
Дверь была открыта; они вошли. На плиточном полу вестибюля спали солдаты. Пинетт достал фонарик; на стене обозначился светящийся круг.
— Это здесь.
Винтовки были свалены в кучу. Пинетт взял одну, долго изучал ее при свете фонарика, взял другую, старательно осмотрел и ее. Матье было стыдно, что он сорвался: нужно сохранять хладнокровие и трезвый рассудок. Беречь себя для чего-то дельного. Безрассудные поступки ни к чему не ведут. Он улыбнулся Пинетту.
— У тебя такой вид, будто ты сигару выбираешь. Довольный выбором, Пинетт повесил винтовку на плечо.
— Я беру эту. Пошли отсюда.
— Дай-ка мне твой фонарик, — попросил Матье.
Он провел лучом фонарика по куче винтовок: у них был скучный, казенный вид, как у пишущих машинок. Трудно было поверить, что такая штука может быть смертоносной. Он наклонился и взял первую попавшуюся.
— Что ты делаешь? — удивился Пинетт.
— Сам видишь, — ответил Матье. — Беру винтовку.
— Нет, — сказала женщина, захлопнув у него перед носом дверь.
Он, опустив руки, остался на крыльце с удрученным видом, который напускал на себя, когда не мог больше внушить кому-то робость, он прошептал: «Старая ведьма», достаточно громко, чтобы я его услышала, но достаточно тихо, чтобы не услышала его она, нет, мой бедный Жак: что угодно, но не «старая ведьма». Опусти, сейчас же опусти свои голубые глаза, посмотри себе под ноги — справедливость, твоя красивая мужская игрушка, разбилась вдребезги, возвращайся к машине своим бесконечно скорбным шагом, я знаю: добрый Бог тебе кое-что задолжал, но вы разберетесь в день Страшного Суда (он возвратился к машине своим бесконечно скорбным шагом). Что касается «старой ведьмы», то туг было бы что-то другое, Матье сказал бы: «старая перечница», «старая мымра», «старая калоша», но не «старая ведьма», ты завидуешь его словечкам; нет, Матье ничего не сказал бы, люди открыли бы нам двери и уступили бы кровати, простыни, рубашки, он сел бы на краю постели, положив плашмя большую руку на красное стеганое одеяло, и, краснея, сказал бы: «Одетта, нас принимают за мужа и жену», а я бы ничего не ответила, он бы предложил: «Я лягу на полу», а я бы сказала: «Нет, не надо, ночь так коротка, не надо, ляжем в одной постели»; иди, Жак, закрой мне глаза, раздави мою мысль, заполни меня, будь властным, требовательным, жадным, только не оставляй меня с ним наедине, он пришел, он спустился по ступенькам, такой прозрачный, такой предрекаемый, что походил на воспоминание, ты потянешь носом, подняв правую бровь, ты побарабанишь по капоту, ты пристально посмотришь на меня, он по-своему потянул носом, по-своему поднял бровь, у него свой глубокий и задумчивый взгляд, он был здесь, он склонился над ней: он плавал в этой большой грубой ночи, которую она ласкала кончиками пальцев, он плавает, непрочный, обычный, стародавний, я вижу сквозь него темную крепкую ферму, дорогу, бродячую собаку, все ново, кроме него, это не муж, это общая идея; я его зову, но он не спешит на помощь. Она улыбается ему, потому что им всегда нужно улыбаться, она предлагает ему спокойствие и ласковость природы, доверчивое жизнелюбие счастливой женщины; снизу она растворилась в ночи, как бы рассеялась в этой огромной женской ночи, которая таилась где-то в ее сердце: Матье; он не улыбнулся, он потер нос, этот жест он позаимствовал у брата, она вздрогнула: «Откуда эти мысли, я сплю на ходу, я еще не превратилась в циничную старуху, мне просто приснилось», слова исчезли в глубине ее горла, все забыто, на поверхности ничего не осталось, только их обоюдная спокойная общность. Одетта весело спросила:
— Ну как?
— Ни в какую. Они утверждают, что у них нет риги, но я-то ее видел, их ригу. Она там, в глубине двора. Неужели я похож на разбойника с большой дороги?
— Знаешь, — сказала она, — после четырнадцати часов поездки мы навряд ли так уж хорошо выглядим.
Он более внимательно посмотрел на нее, и под его взглядом она почувствовала, что нос ее загорается, как фара; сейчас он скажет, что у меня покраснел нос. Он сказал:
— У тебя мешки под глазами, бедняжка моя. Ты, должно быть, очень устала.
Она живо вытащила из сумочки пудреницу и внимательно посмотрелась в зеркальце, от моего вида испугаешься: при свете луны лицо ее казалось изукрашенным темными пятнами; некрасивость еще ладно, но грязь она ненавидела.
— Что будем делать? — спросил Жак в замешательстве. Она вынула пуховку и слегка провела ею по скулам и под
глазами.
— Что хочешь, — сказала она.
— Я спрашиваю у тебя совета.
Он на лету схватил руку, которая держала пуховку, и, властно улыбаясь, остановил ее. Я прошу у тебя совета, на этот раз я прошу у тебя совета, каждый раз, как я прошу у тебя совета, мой бедный друг, ты же знаешь, что все равно сделаешь иначе. Чтобы сформулировать свое мнение, ему необходимо критиковать мнение других. Она предложила наугад:
— Поедем дальше, может быть, встретим более любезных людей.
— Большое спасибо! Хватит и этих. Фу! — зло фыркнул он. — Ненавижу крестьян.
— Тогда, может быть, будем ехать всю ночь? Жак сделал большие глаза:
— Всю ночь?
— Завтра мы были бы в Гренобле, мы могли бы отдохнуть у Блерьо, двинуться в путь после полудня и переночевать в Кастеллане, а послезавтра быть в Жуане.
— И не думай об этом!
Он напустил на себя серьезность и добавил:
— Я страшно устал. Я усну за рулем, и мы проснемся в кювете.
— Я могу тебя сменить.
— Дорогая, уясни наконец, что я никогда не позволю тебе вести машину ночью. С твой близорукостью это было бы убийством. Дороги забиты телегами, грузовиками, автомобилями, а ведут их люди, которые никогда не сидели за рулем и теперь от страха побежали, куда глаза глядят. Нет, нет, тут нужна мужская реакция.
Открылись ставни, и в окне возникло чье-то лицо.
— Дадите вы нам спокойно поспать? — раздался грубый голос. — Поищите другое место для болтовни, черт бы вас побрал!
— Благодарю вас, — сказал Жак с оскорбительной иронией, — вы очень любезны и гостеприимны.
Он сел в машину, хлопнул дверцей и резко газанул. Одетта покосилась на него: лучше было молчать; Жак гнал машину со скоростью восемьдесят километров в час, потушив все огни, так как он опасался воздушного налета. К счастью, было полнолуние; ее вдруг бросило к дверце.
— Что ты делаешь?
Он, почти не притормозив, бросил машину на поперечную дорогу. Они ехали еще некоторое время, потом Жак резко затормозил и поставил машину в конце дороги под густыми деревьями.
— Мы будем спать здесь.
— Здесь?
Он открыл дверцу и, не отвечая, вышел. Она выскользнула за ним, воздух был довольно прохладным.
— Ты хочешь спать снаружи?
— Нет.
Она с вожделением посмотрела на черную мягкую траву, наклонилась и потрогала ее, как воду.
— Послушай, Жак! Нам будет так хорошо; можно вынести из машины одеяла и подушку.
