– Признаться, я ничего не смыслю в философии. В отличие от вас, естественно...
– Да, кажется, я немного в ней разбираюсь, – сказал Борис, чувствуя себя как на угольях.
Он подумал: «Наверно, я веду себя невежливо, но почему он не уходит?» Впрочем, Матье его предупреждал: Серено всегда появляется в самый неподходящий момент, это одно из проявлений его демонической натуры.
– По-моему, вы это любите, – сказал Серено.
– Да, – согласился Борис, чувствуя, что снова краснеет. Он терпеть не мог говорить о том, что любит: это так бесстыдно. У него создалось впечатление, что Серено об этом догадывается и неделикатность его нарочита. Серено пронзительно посмотрел на него.
– А почему?
– Не знаю, – буркнул Борис. Это было правдой: он и в самом деле не знал. Однако он очень любил философию. Даже Канта.
Серено улыбнулся.
– Во всяком случае, сразу видно, что эта любовь идет не от головы, – сказал он.
Борис было ощетинился, но Серено живо добавил:
– Я шучу. В сущности, я считаю, что вам повезло. Как и все, я тоже этим занимался, но мне так и не удалось полюбить ее... Я считаю, что от философии меня отвратил Деларю: он для меня слишком умен. Я иногда просил у него разъяснений, но, как только он начинал разъяснять, я уже ничего не понимал, мне даже казалось, что я не понимаю и своего вопроса.
Борис был задет этим насмешливым тоном и заподозрил, что Серено хотел коварно заставить его позлословить о Матье, чтобы потом с удовольствием передать тому разговор. Бориса беспричинная подлость Серено и восхитила, и покоробила; он сухо возразил:
– Но Матье очень хорошо объясняет. На этот раз Серено расхохотался, и Борис прикусил губу.
– Я в этом ни минуты не сомневаюсь. Но мы с ним старинные друзья, и я полагаю, что он приберегает педагогические секреты для молодежи. Обычно он вербует последователей из своих учеников.
– Я не являюсь его последователем, – возразил Борис.
– Я не имел вас в виду, – сказал Даниель. – Вы не похожи на последователя. Я вспомнил об Уртигере, высоком блондине, который в прошлом году уехал в Индокитай. Вы, должно быть, слышали о нем: два года назад это была великая страсть, их всегда видели вместе.
Борис должен был признать, что удар попал в цель, и его восхищение Серено возросло, хотя он предпочел бы дать ему хорошую оплеуху.
– Матье мне о нем рассказывал, – сказал он.
Он ненавидел этого Уртигера, с которым Матье познакомился еще до него. Иногда, когда Борис приходил, чтобы встретиться с Матье в кафе на Домской набережной, тот с проникновенным видом говорил: «Нужно написать Уртигеру». После чего он долго пребывал в прилежной задумчивости, точно солдат, который пишет письмо своей землячке и мечтательно выводит ручкой вензеля на белом листе. В такие минуты Бориса захлестывала волна неприязни к нему. Нет, он не ревновал Матье к Уртигеру. Наоборот, он испытывал к нему жалость, смешанную с толикой отвращения; впрочем, он ничего не знал об Уртигере, видел только фотографию, где был запечатлен высокий меланхолический юноша в брюках для гольфа, да абсолютно идиотский реферат по философии, который еще валялся на рабочем столе Матье. Ни за что на свете он не хотел бы, чтобы потом Матье относился к нему так же, как к Уртигеру. Он предпочел бы никогда больше не видеть Матье, чем представить, что тот однажды скажет значительно и печально какому-нибудь молодому философу: «Да! Сегодня мне надо написать Сергину». На худой конец он допускал, что Матье был лишь этапом в его жизни, хотя и это уже достаточно досадно, но было невыносимо думать, что он мог остаться всего лишь этапом в жизни Матье.
Казалось, Серено чувствовал себя как дома. Небрежно и вольготно он оперся обеими руками о стол.
– Часто я сожалею, что так невежествен в этой области, – продолжал он. – Те, кто этим занимается, имеют такой счастливый вид.
Борис не ответил.
– Мне нужен наставник, – продолжал Серено. – Кто-нибудь вроде вас... Такой, кто не был бы слишком уж ученым, но принимал бы все всерьез.
Он засмеялся пришедшей ему в голову потешной мысли.
– Скажите, а ведь было бы забавно, если б я брал уроки у вас...
Борис недоверчиво посмотрел на него. Скорее всего это еще одна ловушка. Он совершенно не представлял себя в роли учителя Серено, который наверняка гораздо умнее его и, вероятно, будет задавать уйму затруднительных вопросов, – Борис от робости не выдавит из себя ни слова... С холодным отчаянием он подумал, что уже, как минимум, двадцать пять минут девятого. Серено по-прежнему улыбался, казалось, он был увлечен своей идеей. Но у него были странные глаза. Борису трудно было смотреть ему в лицо.
– Только знаете, я очень ленив, – сказал Серено. – На меня следует давить...
Борис не смог удержаться от смеха и честно признался:
– Думаю, я не смог бы...
– Наоборот, – возразил Серено, – я уверен, вы смогли бы.
– Вы меня будете конфузить, – пробормотал Борис.
Серено пожал плечами.
– Полноте!.. Послушайте, у вас есть еще минутка? Мы могли бы выпить по стаканчику напротив, в «Д'Аркуре», и поговорить о нашем плане.
«Нашем плане...» Борис с тревогой следил глазами за продавцом книжного магазина Гарбюра, начавшим складывать книги в стопки. Однако ему хотелось бы пойти с Серено в «Д'Аркур»: это странный человек, он потрясающе красив, да и говорить с ним занятно, потому что все время надо быть настороже, с ним ни на минуту не оставляет ощущение опасности. Борис поколебался, но чувство долга все-таки восторжествовало.
– Дело в том, что я очень спешу, – сожалеющим, но невольно резким голосом сказал он.
Серено переменился в лице.
– Хорошо, в таком случае не буду вам мешать. Извините, что так задержал вас. До свиданья, передайте привет Матье.
Он круто повернулся и ушел. «Я его обидел?» – смущенно подумал Борис. Беспокойным взглядом проводил он широкие плечи Серено, который направлялся вверх по бульвару Сен-Мишель. Внезапно он подумал, что ему нельзя терять ни минуты.
«Раз. Два. Три. Четыре. Пять».
При счете «пять» он правой рукой, не таясь, взял том и спокойно направился к магазину.
Шумная толпа слов бежала неизвестно куда; бежали слова, бежал Даниель, бежал от Бориса, от его немного сутулого, хрупкого тела, от глаз орехового цвета, бежал от лица, строгого и прелестного, этого маленького монаха, русского монаха, Алеши. Шаги, слова, шаги отдавались в его голове, быть только этими шагами, этими словами все было лучше, чем тишина: маленький дурачок, я его раскусил. Родители не велят мне говорить с незнакомыми людьми, хотите конфетку, маленькая барышня, родители мне не велят... Ха, ха! Какой жалкий рассудок, я не знаю, я не знаю, вы любите философию, я не знаю, черт возьми, откуда ему знать, бедному ягненку! Матье корчит из себя султана в своем классе, он ему бросает платок, ведет в кафе, и малыш проглатывает все: и кофе со сливками, и теории, как глотают облатку; иди, или с этим видом первопричастника, вот он, чопорный и зашоренный, как осел, нагруженный сокровищами. Да! Я понял, я не смею наложить на тебя руку, я недостоин; а какой взгляд он бросил на меня, когда я ему сказал, что не понимаю философию, под занавес он даже не потрудился быть вежливым. Нет, я просто уверен – я это предчувствовал, еще когда был Уртигер, – я просто уверен, что он их против меня предостерегает. «Очень хорошо, – сказал Даниель, довольно посмеиваясь, – это великолепный урок, и недорогой ценой, я рад, что он меня отшил; имей я глупость показать ему, что он мне понравился, и доверительно с ним поговорить, он, вне себя от негодования, выложил бы все Матье, и они вместе посмеялись бы надо мной». Даниель так резко остановился, что шедшая позади дама толкнула его в спину и вскрикнула. «Он ему говорил обо мне!» Это была не-вы-но-си-мая мысль, она вызывала приступ бешенства, бросала в холодный пот, стоило только их представить себе, их, бодрых, счастливых оттого, что они вместе: малыш, естественно, разинул рот, вытаращил глаза и навострил уши, чтобы не проворонить ни крупинки манны небесной, в каком-нибудь прокуренном кафе на Монпарнасе, пропахшем грязным бельем... «Матье, должно быть, смотрел на него с глубокомысленным видом и объяснял ему мой характер, можно лопнуть со смеху». Даниель повторил: «Лопнуть со смеху», – и вонзил ногти в ладонь. Они его обсуждали за его спиной, они его развинтили и тщательно разложили по полочкам, а он был беззащитен, он ни о чем не подозревал, он мог существовать в тот день, как и в другие дни, как будто он был всего лишь фантом без памяти и без предназначения, как будто он не был для других слегка тучнеющим телом, потихоньку пухлеющими щеками, малость увядающим восточным красавцем с жесткой улыбкой и – кто знает?.. Но нет, никто. «Бобби знает, и Ральф знает, а Матье – нет. Бобби – это креветка, у него нет сознания, он живет на улице Урс, 6, с Ральфом. Ха-ха! Если только можно жить среди слепцов. Но Матье не слепец, он хвастается этим, он умеет видеть, это его профессия, он имеет право говорить обо мне, поскольку знает меня пятнадцать лет и является моим лучшим другом, и он не воздерживается от этого; только он кого-то встречает – вот уже два человека, для которых я существую, потом три, потом девять, потом сто. Серено, Серено, Серено-маклер, Серено-биржевик, Серено... Ха! Если б он сдох, но нет, он гуляет на свободе со своим мнением обо мне в глубине башки и заражает им всех, кто к нему приближается, нужно всюду поспеть и скрести, скрести, стереть, смыть ушатами воды, так я отскреб Марсель до костей. В первый раз она мне протянула руку, долго глядя на меня, она мне сказала: «Матье часто говорил мне о вас». И я, в свою очередь, посмотрел на нее, я был загипнотизирован, я был там, внутри, я существовал в этом теле, за этим угрюмым лбом, в глубине этих глаз, в этой шлюхе! Теперь она не верит ни слову из того, что он говорит обо мне».
