— Salve, spes fidei, lmen ecclesiae! [37] — говорил он. — За твое здоровье, дружище. Узнаю марку — марсала Шеррика трехмесячного разлива, двести фунтов сорок шиллингов за дюжину.
— Да нет же, нет… (Так вот, значит, какой скелет таился в чуланчике у Ханимена — под скелетом я отнюдь не имею в виду весельчака Фреда Бейхема, который отличался цветущим видом, был огромного роста и весил четырнадцать стоунов.) Право же нет, Фред, — вздыхает владелец марсалы. — Ты сильно преувеличиваешь. Это совсем не такое дорогое вино, как ты думаешь, оно много дешевле.
— Так, значит, почем оно? — спрашивает Фред, щедро наливая себе вторую порцию. — Полкроны? Полкроны, так ведь, Ханимен? Сорокой я клянусь и петухом, что и шести-то пенсов ведь не стоит, — произносит он, пародируя знаменитого в то время трагика. Он мог скопировать любого актера — трагического или комического, — любого парламентского оратора, любого проповедника, умел кричать петухом, скрипеть пилой, показывал, как выскакивает пробка из бутылки и вино с бульканьем льется в графин, как жужжит пчела, как мальчишка-трубочист лезет в дымоход, и всякое такое прочее. Он до того похоже представлял страдающих морской болезнью пассажиров, что впору было умереть со смеху. Епископ, его дядюшка, пришел в такой восторг от этого комичного зрелища, что подарил Фреду чек на изрядную сумму, а тот разменял его в "Музыкальной пещере" и при этом изобразил перед собравшимися дядюшку и его капеллана, показав в довершение, как они маются морской болезнью, причем весьма похоже и натурально.
— Так почем же тебе обошелся стаканчик этого хереса, Чарли? — продолжал Фред после этой интермедии. — Не дорого, говоришь? У тебя с малых лет эта подлая привычка, Чарльз Ханимен. Я отлично помню, сэр, как в безмятежные дни нашего детства, в школе, украшением которой я был, ты беспрестанно лгал своему почтенному батюшке. Лгал, Чарльз! Уж прости старого друга за откровенность, но, по-моему, тебе легче соврать, чем сказать правду. — Он взглянул на визитные карточки в вазе над камином. — Ага, приглашения к обеду, на горячие булочки! "Дайте почитать проповедь!" Ах ты старый мошенник, седобородый Анания! Слушай, Чарли, а что тебе, в самом деле, стоит подыскать невесту для твоего покорного слуги? Со стадами и пашнями, рентой и консолями, а? Я, конечно, бедняк, но долгов у меня меньше, чем у тебя. А из себя я куда представительней. Гляди, какая грудь, — и он похлопал себя по груди, — и вообще, какое телосложение, сэр: образец мужской красоты.
— Бога ради, Бейхем!.. — вскричал мистер Ханимен, бледный от страха. — Сюда могут войти…
— А что я такое сказал, сэр? Что я — образец мужской красоты. Входи, злодей, и если ты не бейлиф, узнаешь силу ты моей руки.
— Господи, боже мой!.. Кто-то идет!.. — простонал Ханимен, упав на тахту. В ту же минуту дверь отворилась.
— Уж не убить ли нас, пришедший, ты задумал?.. — и Бейхем с театрально-воинственным видом двинулся вперед. — Входи ж, презренный трус, входи! Да то ж прислужник!.. — И, разразившись демоническим смехом, он отступил от дверей.
Прислужник нес на подносе горячую воду и бутылку содовой для мистера Фредерика. Ему было велено, чуть заслышит сверху оклик, нести туда содовую. Бутылка была с шумом откупорена, и Фредерик проглотил ее содержимое, издав затем такое шипение, точно внутри у него все было раскалено.
— Который час, прислужник? Четвертый? Постой, значит, я завтракал ровно десять часов назад, на рассвете, всего-навсего чашкой кофе на Ковент-Гарденском рынке. Чашкой кофе за пенни с булочкой за полпенни. А у миссис Ридли что нынче на обед?
— Жареная свинина, сэр.
— Принеси порцию. Ко мне в комнату, если только ты, Ханимен, не будешь очень настаивать, дружок, чтобы я обедал с тобой.
Тут послышался громкий стук у входных дверей, и Фред объявил:
— Это, наверно, какой-нибудь друг или дама, желающая исповедаться. Я вынужден покинуть тебя, Чарльз, хотя, я знаю, ты скорбишь о моем уходе. Принеси наверх мои вещи, Том. Да смотри, поосторожней их чисти, бездельник, не то сотрешь ворс с сукна. И подай мне жареной свинины, да чтоб побольше яблочной подливы, — так и скажи миссис Ридли, сердечный ей привет. Да захвати еще одну из рубашек мистера Ханимена и одну из его бритв. Прощай же, Чарльз, и помни обо мне! — И он скрылся на своем чердаке.
Глава XII,
в которой всех приглашают к обеду
Джон Джеймс распахнул дверь, спеша приветствовать своего друга и покровителя, чье появление всегда доставляло ему радость; этим другом и покровителем был не кто иной, как Клайв Ньюком — в глазах юного Ридли самый красивый, самый блестящий, самый счастливый, самый высокородный и самый одаренный из всех молодых людей, населяющих наш остров. Кто из мальчиков, наделенных пылкой душой, в свое время не боготворил кого-нибудь? Ведь у каждого юноши, прежде чем он отдаст свое сердце женщине, обязательно есть самый близкий приятель и закадычный друг, которому он пишет длинные письма во время каникул, о котором постоянно думает, на сестре которого мечтает жениться, из кошелька которого заимствует деньги и ради которого, если надо, готов принять порку, — словом, его герой и кумир. Таким кумиром для юного Джона Джеймса был Клайв. Когда юный художник хотел нарисовать Тадеуша Варшавского, какого-нибудь принца или Айвенго, кого-нибудь не похожего на других и прекрасного, он рисовал Клайва. При виде юноши сердце его замирало от счастья. Он охотно брался сходить к Серым Монахам с письмом или поручением для Клайва — чтобы только увидеть его, услышать от него приветливое слово, пожать ему руку. Прежний дворецкий лорда Тодмордена тоже обитал у Серых Монахов (это монастырское здание, как уже говорилось, приняло в свои стены и мальчиков, и стариков) и по воскресеньям иногда приходил обедать к своему преемнику. Он сидел за столом и ворчал на протяжении всей трапезы до девяти часов вечера, когда ему надо было уходить, дабы к десяти поспеть к себе в богадельню, — жаловался на тамошнюю кормежку, тамошнее пиво, одежду, на бесконечные молебствия, на обхождение попечителя и недостаток чернослива в пудинге, — словом, на все, на что обычно жалуются мальчишки да старики. Можно только удивляться, до чего Джон Джеймс привязался к этому неприятному, глупому, сварливому, пожелтевшему от табака старцу и готов был по любому поводу ходить навещать его в инвалидном доме. На самом-то деле он искал встреч с Клайвом. Он передавал ему записки и пачки рисунков, благодарил за одолженные книги, спрашивал совета в выборе чтения — то есть пользовался всяким предлогом, чтобы лишний раз увидать своего покровителя, свой идеал и предмет гордости.
Боюсь, что Клайв Ньюком поручал ему проносить на школьный двор ром и сигары и, встречаясь с ним, тайком забирал у него эти запретные товары. Школьники хорошо знали бедного Джона — и называли его "Ньюкомов Панч". Он и впрямь был почти горбун, изжелта-бледный, с длинными тонкими руками, черными волнистыми волосами над высоким лбом и большими печальными глазами.
— А, это ты, Джей Джей?! — весело говорит Клайв, увидав в дверях своего безропотного друга. — Папа, это мой друг Ридли, вот он так умеет рисовать!
— Один мой знакомый юноша может потягаться в этом деле с любым своим сверстником, — отвечает полковник, любовно глядя на Клайва. Он считал, что талантливей его сына нет никого на свете, и уже помышлял о том, чтобы издать некоторые его рисунки у Маклина на Хэймаркет.
— Это мой отец, он только что воротился из Индии, а это мистер Пенденнис, тоже когда-то учился у Серых. И что, дядюшка дома?
Оба джентльмена удостоили покровительственным кивком тщедушного мальчугана, представленного им под именем Джей Джея. Полковник Ньюком, при всей своей беспримерной скромности, держался, однако, старых армейских правил и с сыном дворецкого считал уместным обращаться, как с рядовым, — доброжелательно, но свысока.
— Мистер Ханимен у себя, джентльмены, — смиренно отвечает мальчик. — Разрешите вас проводить? — И мы подымаемся вслед за ним по лестнице. Мистера Ханимена мы застаем сидящим на тахте, с книгой Пирсона "О вере". Роман он при нашем появлении прячет под подушку. Клайв потом обнаружил его, когда дядя ненадолго отлучился в гардеробную. Пастор согласился отложить на время свои теологические изыскания и пообедать с зятем.
Прежде, чем мы вошли к Ханимену и застали его углубленным в раскрытый перед ним фолиант, я услышал, как Клайв шепнул своему другу:
— Пойдем, посмотрим твои картинки, старина. Ты сейчас что рисуешь?
— Когда вы постучали, я как раз рисовал у себя наверху из "Тысячи и одной ночи", — отвечал Джей Джей. — Я подумал, что это, наверное, вы, и спустился вниз.
— Покажи-ка эти картинки. Пойдем к тебе, — предложил Клайв.
— Ко мне?.. Что вы! — удивился его собеседник. — У меня совсем крохотная каморка.
