Как можно спокойнее он сказал:
– Речь идет о евреях, Александра Феоктистовна! О евреях и о...
– Ах, нет, нет! Не говорите об этих... Я их боюсь!
И Саша, запрокинув голову, стала махать руками с таким видом, будто стряхивала с пальцев какую-то гадость или случайно наткнулась на крысу...
Это вышло у нее до того по-детски, что публика весело расхохоталась.
Григорий Иванович, вставший из-за стола, почувствовал, что у него гудит в голове и застилает глаза.
Слова Саши звенели в ушах. Она их боится? А мать полагает, что "они" ужасны!.. О, как велика пропасть между людьми, если эти две женственно-мягкие натуры так мыслят...
Ведь эти две женщины на днях только сняли с себя серьги и браслеты и отдали их в пользу голодающих! Ведь эта самая Саша чуть в обморок не упала, когда Глюк изувечил чью-то болонку!
Он взглянул на Сашу, стоявшую рядом с мосье Дюбуа. Француз просил её сыграть. Она отказывалась.
Попову пришла в голову задорная мысль: "А что, если бы сейчас вот пойти к ней, отозвать в сторону и сказать, что он - один из тех, кого она так боится?"
Но в этот момент Саша обернулась к Попову и сказала, приветливо улыбаясь:
– Григорий Иванович, я хочу с вами сыграть партию в "трик-трак".
Где был его рассудок? Где были глаза?
Он понял, что все это был сон, греза о зачарованной принцессе... Он заглянул случайно сквозь густую изгородь в чужой сад, разглядел в глубине только контуры великолепного замка, а все остальное дорисовала его фантазия.
И если бы не счастливая случайность, благодаря которой он увидел подлинный облик окружавшей его среды, а главное - её сущность, её духовный образ, он мог бы зайти слишком далеко... Да, да! Он сам виноват во всем! Он не мог простить себе мальчишеской шутки, легкомыслия, с которым он вступил в этот дом, в чужой для него мир. Он не только не использовал своего положения для того, чтобы открыть глаза людям, ничего не знающим о его братьях, он все еще делал вид, что не имеет со своими братьями евреями ничего общего! Он жил в этом доме как гость; не зажег никого огненным словом, не отравил ничьего покоя ядом окровавленного сердца!
Он не мог простить себе того, что обманывал столько времени наивного старика отца, сочиняя в письмах небылицы. Просил не ждать его на пасху, так как, мол, в зубоврачебной школе именно в это время идет самая горячая работа. Уверял отца, что он столуется в праздники у очень религиозных евреев и, конечно, в рот не возьмет ничего из "хомец"...
Если бы старик реб Мойше Рабинович мог знать, чем питался его сын в эту пасху, где он провел ночь под "светлое воскресенье", как он христосовался со всем домом Бардо-Брадовских, начиная с хозяина и кончая джентльменом в ливрее... И все это - ради чего? Ради мальчишеской глупой затеи, ради несбыточной мечты о принцессе... Теперь Попов расплачивается за все. Судьба как будто заботилась о том, чтобы ежедневно дарить его все новыми и новыми сюрпризами.
Сначала газеты преподносили что ни день, то новые толкования ритуальных убийств вообще и убийства Чигиринского в частности. Эти сообщения можно было бы кое-как проглотить молча. Но добрый приятель, коллега Фриш, не унимался. Питая вообще склонность ко всякой сенсации, к приключениям и уголовным романам, немец ежедневно возобновлял разговор об убийстве, обращаясь преимущественно к хозяину.
Феоктист Федосеич предпочитал лучшие темы и обыкновенно отмалчивался. Но Пьер энергично поддерживал немца и говорил, что уверен в самом близком разгроме всей "жидовской организации", распространявшей свою деятельность во всей стране.
"Ах, как хорошо бы, - думал Попов, слушая Пьера, - взять за горлышко вот эту пузатую бутылку и швырнуть её в поганую физиономию офицеришки! Расквасить бы ему нос, посадить несколько основательных фонарей, да, пожалуй, и по черепу с пробором треснуть!"
– Григорий Иванович! - звенит волшебной музыкой голосок Саши. - Чего вы нос на квинту повесили? Какая муха вас укусила? У вас такой вид, точно вы не можете вспомнить сон, который видали ночью...
Все смеются. Скрепя сердце смеется и Григорий Иванович.
Однажды газеты принесли новую весть: в городе, где произошло убийство, ожидаются "веселые празднички"; евреи бегут тысячами из города, спасаясь от погрома.
Это было в шикарном вестибюле особняка Бардо-Брадовских, где на круглых столах лежали ежедневно получаемые русские и заграничные газеты и журналы.
Саша, собиравшаяся на прогулку, перелистывала мимоходом какое-то иллюстрированное издание, а Попов наткнулся на вышеприведенное сообщение в газете...
В одно мгновение перед его глазами промелькнуло местечко, в котором он провел раннее детство. В местечке тревожно. Евреи шепчутся о погроме. Авраам-Лейб уже принес известие, что на некоторых улицах "началось"... Надо бежать! Но куда? В свое время им обещали защиту местный пристав, поп и начальник станции. Семья Рабиновичей обсуждала вопрос: как разместиться всей семьей у трех защитников?.. Кое-как распределили. Но едва сунулись к "спасителям", как оказалось, что они не желают связываться с евреями... Пришлось провести долгую ночь в свином хлеву, отведенном из милости русским соседом...
– Пойдемте гулять! - раздался голос Саши.
– Простите! Я увлекся политикой! - ответил, вздрогнув, Попов.
Гром грянул!
Неизменный вестник, герр Фриш, принес "Грегуару Ифановичу" последнюю новость: убийца Володи Чигиринского схвачен. Он оказался интеллигентным человеком, дантистом. Его фамилия - Рабинович!..
Попов, чтобы не свалиться с ног, должен был присесть. Но тотчас овладел собой. Сразу стало понятно, почему от Гриши так давно нет писем... И сразу стали роиться в голове разные планы о том, как выручить товарища... Это не только долг, но и единственная возможность пролить свет на это дело и спасти жертву судебной ошибки! Нужно немедленно ехать туда, где томится несчастный Гриша, оглядеться на месте, узнать подробно, как обстоит дело. Но для проезда необходимо прежде всего выправить документы в университете. И, не дожидаясь утреннего чая, Попов, не чуя под собой ног, помчался в университет.
Так вот почему Гриша не пишет! Что будет дома, когда там прочтут это сообщение, и что думают родные Гриши? Может быть, Гриша сообщил отцу?
Нет, это на него не похоже! Кто знает, чего Гриша может там натворить и наболтать? Ехать, ехать немедленно!
В канцелярии университета Попову сообщили, что ректор желает его видеть немедленно.
Его? Зачем? Неужели в связи с этим же делом?..
Ректор встретил Попова с обычным радушием и попросил сесть... Ректор очень доволен, что видит Попова здоровым... Об "истории" нет и речи.
Ректор встал, подошел к столу, взял лежавшую там телеграмму и прочел вслух запрос Ивана Ивановича Попова о своем сыне Григории, о котором он в последнее время ничего не знает.
– Видите ли, молодой друг, - сказал ректор, поглаживая бакенбарды, - то, что ваш отец не знает вашего адреса, совершенно понятно. Пари... Ха-ха! Но то, что вы домой не пишете, это уж, знаете ли, того...
Студент почувствовал удушье и скорей прокашлял, чем проговорил:
– Вы ему ответили?
– Ну, разумеется! Еще вчера, телеграфно!
– Телеграфно? - переспросил Попов, еле сдерживая дрожь. - Что именно?
Ректор широко улыбнулся:
– Что? Ха-ха! Что вы живы, здоровы, ни на что не жалуетесь и живете там-то... Больше я ничего не сообщал! Пусть знают то, что ведать надлежит, а секреты мы умеем хранить! Уговор дороже денег!..
Словно многопудовый камень свалился с души Попова. Как хорошо, что он приготовился к отъезду. Получив документы, Попов поспешил домой, но здесь его ждал новый сюрприз.
– Вам телеграмма! - сказал швейцар, подавая на подносе сложенный листок бумаги.
Попов распечатал телеграмму и прочел:
"Еду курьерским, Вера".
Через полчаса весь дом узнал, что Григорий Иванович получил телеграмму и едет домой. О содержании телеграммы, конечно, никто не спрашивал, но по бледному лицу и торопливости Григория Ивановича можно было догадаться, что дома стряслась какая-то беда...
Все наперебой спешили выразить сочувствие репетитору. Даже Пьер подошел к нему и с несвойственной ему мягкостью спросил, предлагая папиросу:
– Вы нас покидаете?
– Я не совсем уезжаю! - желая в последний раз насолить князю, сказал Попов. - Мне только домой ненадолго съездить...
Больше всех волновалась Надежда Федоровна. Она искренно жалела о том, что репетитор уезжает, хоть и ненадолго.
– Саша! - обратилась она к дочери, только вышедшей из комнаты. - Григорий Иванович нас покидает!
– Вот еще новости, не может быть! - сказала Саша, подарив Попова одним из многозначительных взглядов изумительных глаз.
