— Хань-шестой — мой смертельный враг! Несколько лет назад я работал батраком на этом дворе. В конце года Хань Лао-лю не только не заплатил мне заработанных денег, но еще отправил отбывать трудовую повинность. Когда же я сбежал оттуда, он посадил в тюрьму мою мать. Хочу отомстить теперь за нее. Соседи! Можно его бить или нет?
— Можно! Можно! — громовым раскатом прокатилось по двору. — Бей его до смерти!
Над головами поднялся целый лес палок. Толпа кинулась к столу, но ее остановил отряд самообороны, и, окружив стол, бойцы отряда выставили перед собой пики.
Едва Чжан Цзин-сян занес палку, как помещик рухнул на землю.
— Притворяется! — крикнул Чжао Юй-линь.
Толпа мигом смяла охранение. Произошла свалка. В суматохе удары сыпались на головы и спины соседей. Возчику Суню сбили шляпу. Он нагнулся, чтобы поднять ее, но в этот момент на него вновь обрушился удар. Все были настолько возбуждены, что если кому и доставалось по ошибке, никто это за обиду не считал.
— Подымите его! Мы еще поговорим с ним! — закричал Чжао Юй-линь.
Когда лысина помещика вновь показалась над головами людей, к столу бросилась женщина в залатанном голубом халате.
— Ты, негодяй, убил моего сына! Вот тебе за это!..
Она ударила Хань Лао-лю по плечу, хотела размахнуться еще раз, но силы изменили ей.
Это была вдова Чжана, живущая у северных ворот. Три года назад Ханю-шестому приглянулась молодая жена ее сына, и он стал ежедневно заглядывать к ним в лачугу. Однажды взбешенный муж погнался за помещиком с ножом. В тот же вечер этого Чжан Цин-юаня отправили отбывать трудовую повинность, а по дороге подосланные помещиком убийцы, договорившись с японцами, задушили его.
— Отдай мне сына, злодей! Отдай! — рыдала в исступлении вдова.
Ее вопль потонул в тысячеголосом реве толпы.
— Отдай нам сыновей! Отдай загубленных мужей! — надрывались женщины.
— Отдай наших отцов! Братьев наших отдай! — вторили мужчины.
— Запиши еще одно преступление, — обратился начальник бригады к Лю Шэну, стоявшему с блокнотом возле стола.
Лю Шэн занес в блокнот имя убитого и время, когда было совершено преступление.
— Огласи! — распорядился Сяо Сян.
Лю Шэн поднял руку и, когда толпа несколько притихла, громким голосом прочел обвинительное заключение.
«Хань Фын-ци, — говорилось в обвинении, — убил семнадцать человек и вместе со своим сыном опозорил, а затем продал в публичные дома сорок три женщины. В каждой семье кто-нибудь работал на него даром. У тех, кто арендовал у него землю, кроме одного Ли Чжэнь-цзяна, после осенних расчетов почти ничего не оставалось. Батракам он не платил. Всех неугодных ему людей с помощью начальника японских жандармов Морита Таро Хань Фын-ци заставлял отбывать трудовую повинность».
Толпа вновь зашумела, угрожающе поднялись палки:
— Убить его! Убить!
— Нельзя оставить среди людей такого злодея!
— Пусть жизнью расплатится за свои преступления!
Начальник бригады предложил крестьянам продолжать разоблачение помещика, но люди уже не хотели ничего слушать:
— Зачем? И так все известно!
Кто-то крикнул:
— Убить его! Покуда не убьем, не разойдемся!
— Не разойдемся! — загудела толпа.
Сяо Сян бросился в школу, схватил телефонную трубку и вызвал уездный комитет. Доложив о требовании крестьян, он просил сообщить ему мнение комитета.
Толпа терпеливо ждала, бдительно следя за малейшим движением своего пленника. Он стоял на коленях, крепко связанный веревками, свесив на грудь голову. Лю Шэн сообщил много вопиющих фактов из преступной жизни Хань Лао-лю, еще не известных жителям деревни.
— Долой гоминдановские банды! Долой Чан Кай-ши! — крикнул Сяо Ван.
Тысяча голосов подхватила эти слова, разнесла по равнине до самых гор.
Начальник бригады вернулся и торжественно объявил, что уездный комитет согласен с мнением народа. Убийца должен ответить за свои преступления.
— Десять тысяч лет народному правительству! — разом выдохнула толпа.
Чжао Юй-линь и Бай Юй-шань, держа винтовки наперевес, повели на казнь Хань Лао-лю. Позади шли Го Цюань-хай и Ли Всегда Богатый, также вооруженные винтовками. Вслед за ними к восточным воротам катилась ликующая толпа, выкрикивающая лозунги, поющая радостные песни. Звенели гонги, гремели барабаны, рокотали трубы. Это был праздник освобождения.
— Я три года плакала и три года ждала этого дня! И вот он пришел, он пришел! Моя бедная Цюнь-цзы! Председатель Мао сегодня отомстит за твою кровь, отомстит! — восклицала слепая старуха Тянь, опираясь на поддерживающую ее руку Дасаоцзы.
Большое ядовитое дерево, так долго высасывавшее ненасытными корнями кровь бедняков, было наконец срублено. Угнетатель и убийца Хань-шестой заплатил за свои злодеяния собственной жизнью.
Победа над Хань Лао-лю пробудила дремавшие в народе силы. Крестьяне толпами осаждали бригаду и просили принять их в крестьянский союз.
Сяо Сян отсылал их к Чжао Юй-линю.
— А он может? — с недоверием спрашивали некоторые.
— Почему же не может! Он — председатель.
В доме Чжао Юй-линя до самой ночи не смолкал шум голосов. У председателя не было даже времени перекусить.
— Старина Чжао, а мне тоже можно будет вступить в крестьянский союз? — спросил как-то Хуа Юн-си, жена которого умерла, когда он отбывал трудовую повинность.
— Отчего же. Найди двух рекомендующих и дело в порядке.
Однажды к Чжао Юй-линю явился хозяин харчевни, у которого некогда квартировал Братишка Ян.
— Запиши и меня, председатель, — попросил он.
— Как, и ты? — удивился Чжао Юй-линь.
— А почему нет? Я давно стою за революцию…
— Что-то непохоже. Вспомни, как ты со своим постояльцем обманул комиссию и составил фальшивый список, — сурово оборвал его Чжао Юй-линь.
— Тогда ошибка случилась, председатель… Обещаю исправиться…
— Ладно, мне недосуг сейчас с тобой разговаривать, — снова перебил его Чжао Юй-линь, чтобы отвязаться от непрошеного гостя.
— А если исправлюсь, примете потом?
— Потом и увидим, — бросил Чжао Юй-линь и, не глядя на просителя, отправился по своим делам.
Вернувшись в харчевню, хозяин с раздражением сказал своему компаньону:
— Этот Чжао забрал теперь такую власть, что и не пикнешь!
Вскоре и Ли Чжэнь-цзян пожелал заделаться членом крестьянского союза. Сам он заявить об этом не решился и подослал своего человека. Тот предложил Чжао Юй-линю сделку: Ли Чжэнь-цзян, мол, готов добровольно отдать союзу четырех из восьми своих лошадей.
— Мы лошадей в союз не принимаем. Наш союз — человеческий, — иронически заметил Чжао Юй-линь.
— Ли Чжэнь-цзян просит, чтоб его приняли за это…
— Он нам ни с лошадьми, ни без лошадей не требуется. Что касается того, как эти лошади перейдут к крестьянам: добровольно или еще с Ли Чжэнь-цзяном повозиться придется, это решат все члены крестьянского союза. Вот и передай ему, что дело от меня не зависит и будет так, как скажет собрание.
Выслушав такой ответ, Ли Чжэнь-цзян воспылал лютой ненавистью к крестьянскому союзу и его председателю.
Как-то вечером он велел старшему сыну взять мешок и веревку. Они выбрали самую жирную свинью, обмотали ей голову мешком, чтобы не было слышно визга, связали ноги и приволокли к западному флигелю.
Над деревней в тот вечер клубился туман, и люди сидели дома. На всякий случай Ли Чжэнь-цзян все же поставил младшего сына караулить у ворот, а сам со старшим сыном и невесткой прикончил свинью.
Семья пировала всю ночь. Ли Чжэнь-цзян и семь его домочадцев так объелись, что животы у них округлились, как тыквы.
Ли Чжэнь-цзян запустил хозяйство. Некормленые лошади отощали до того, что еле передвигали ноги. Жеребенок издох.
Хозяин залеживался на кане до полудня. Впрочем, лень не помешала Ли Чжэнь-цзяну причинить неприятность своему смертельному врагу Чжао Юй-линю.
Так как председатель крестьянского союза дома почти не бывал, хозяйство его пришло в упадок. Жена выбивалась из сил, но управиться одна не могла. Как-то раз, когда муж вернулся несколько ранее обычного, она напомнила ему:
— У нас топить нечем…
На другой день Чжао Юй-линь вышел за северные ворота и до самого вечера рубил кустарник. Сложив несколько больших куч, он решил, что завтра нарубит еще, попросит у кого-нибудь телегу, перевезет и надолго обеспечит семью топливом. По дороге домой он повстречал старшего сына Ли Чжэнь-цзяна, который почтительно уступил ему дорогу и с любезной улыбкой осведомился:
— Хворост рубили?
— Да, — простодушно ответил Чжао Юй-линь. — Топить дома нечем. Соседей беспокоить приходится. Жена ругается, — и прошел мимо, не придав этому разговору никакого значения.
