смолк, как бы лишился языка, подобно тому, в чьей душе возникла какая-то мысль, овладевшая всем его существом, – итак, он смолк и застыл, потупившись.
– Что с вами, маэстро? – спросил Иоганнес. – Что вас так взволновало?
Лисков, как бы пробудившись от сна, заговорил, посмеиваясь:
– Ты еще не забыл, Иоганнес, как я выдернул у тебя из-под ног скамеечку и ты соскользнул прямехонько под рояль, после того как тебе пришлось сыграть мне все тошнотворные мурки и менуэты, все коронные номера твоего дядюшки?
– Ах, – отвечал Иоганнес, – когда я увидел вас впервые, я вовсе не думал, что вы так позабавитесь тем, что смутили и огорчили ребенка!
– А ребенок-то, – сказал Лисков, – был, кстати говоря, препорядочным грубияном! Но ни за что бы я тогда не подумал, что в вас, душа моя, таится такой преотличный музыкант, а посему, сынок, сделай-ка мне удовольствие – сыграй-ка мне прославленный хорал на маленьком позитиве. А я уж буду раздувать меха.
Следует сказать, а мы об этом чуть не забыли, что Лискову доставляла великую радость фабрикация всякого рода замысловатых игрушек, а игрушки эти порой приводили Иоганнеса в восхищение.
Когда Иоганнес был еще совсем ребенком, Лисков при каждом визите старался захватить с собой и преподнести ему нечто поразительное и удивительное.
Например, он дарил мальчику яблоко, и яблоко это мгновенно распадалось на сто кусочков, как только с него снимали кожуру; или, скажем, приносил какой-нибудь пирожок необыкновенной формы; а теперь вот – подросшему мальчугану – он доставлял великое развлечение, поражая его теми или иными потрясающими фокусами из области природной магии, – вскоре Иоганнес начал помогать ему строить оптические приборы, варить симпатические чернила и т. п.
Но венцом всех этих механических самоделок, которые изготовлял строитель органов для Иоганнеса, был орган-позитив с восьмифутовым гедактом и трубами из папье-маше, чрезвычайно похожий на тот шедевр старинного строителя органов XVII столетия, которого звали Евгений Каспарини, на тот самый орган, который и сейчас можно увидеть в императорской кунсткамере в Вене.
Странный инструмент этот, изготовленный Лисковом, отличался необычным тоном, сила и прелесть которого увлекали совершенно непреоборимо, и Иоганнес уверяет еще и теперь, что он никогда не мог играть на нем без глубочайшего волнения и что при этом многие воистину благочестивые церковные мелодии светло всплывали в его душе.
Вот на этом-то картонном позитиве и должен был теперь Иоганнес сыграть перед строителем органов.
После того как он по требованию Лискова исполнил несколько хоралов, он перешел к гимну «Misericordias Domini cantabo» [31], сочиненному им самим всего лишь несколько дней тому назад.
Едва Иоганнес окончил, как Лисков вскочил, бурно прижал его к груди, расхохотался и воскликнул:
– Ах, озорник, да ты же дурачишь меня своей слезливой кантиленой! Право, ты никогда не сочинил бы ничего стоящего, если бы я не раздувал меха с таким постоянством и усердием! Ну а теперь я удаляюсь совсем, и поищи-ка себе раздувальщика мехов, который будет о тебе столь же хорошего мнения, как я!
И в глазах его при этом стояли светлые слезы. Он в два прыжка оказался у дверей и сильно захлопнул их за собой. Впрочем, затем он вновь приоткрыл створки, просунул меж них голову и сказал очень мягко и кротко:
– Что же, ничего больше я поделать не могу. Адье, Иоганнес! Ежели твой дядюшка хватится своей жилетки из гродетура в красненьких цветочках, ты скажи ему только, что я ее украл и закажу себе из нее тюрбан, чтобы представиться в оном тюрбане великому султану! Адье, Иоганнес, прощай!
Ни одна живая душа не могла понять, почему это господин Лисков столь внезапно покинул пресимпатичный городок Гёнионесмюль и почему он это никому не объявил, куда решил направить стопы свои.
Дядюшка сказал:
– Давно уже я чуял, что этот непоседа покинет нас, ведь он, хоть и строит такие великолепные органы, все-таки не склонен следовать отличной поговорке: оставайся в своем краю и честно добывай средства к пропитанию своему! Хорошо, однако, что он привел наш рояль в порядок, до него же самого – до сумасброда этакого – мне нет особого дела!
Иоганнес думал, впрочем, совершенно иначе, везде ему недоставало Лискова, и весь Гёнионесмюль казался ему теперь мертвой и мрачной тюрьмою.
Так вот и случилось, что он последовал совету строителя органов и пожелал искать себе на свете другого помощника, другого раздувальщика мехов.
Дядюшка полагал, что, завершив свои занятия, он сможет отправиться в столицу и устроиться там под крылышком тайного советника посольства, дабы вполне там созреть и определиться. Так оно и вышло!
В этот миг биограф Иоганнеса и ваш покорный слуга опечален сверх всякой меры, ибо именно теперь он переходит ко второму моменту из жизни Крейслера, о каковом периоде он тебе, любезный читатель, обещал поведать, а именно о том, как Иоганнес Крейслер утратил столь вожделенный пост советника посольства и вынужден был убраться, по сути дела был почти что изгнан из столицы. Ему, биографу, становится ясно, что все сведения касательно этих событий, которые имеются в его распоряжении, чрезвычайно бедны, недостаточны, сухи и, более того, лишены взаимосвязи.
Именно поэтому в заключение следует, пожалуй, сказать, что вскоре после того, как Крейслер занял место своего покойного дяди и сделался советником посольства, прежде чем он, так сказать, осмотрелся, явился некий могущественный коронованный колосс, отыскал князя в его резиденции и с такою нежностью и задушевностью заключил его, как своего лучшего друга, в свои железные объятия, что князь от объятий этих чуть было не отдал душу Всевышнему.
Во всех деяниях и во всей сущности и сути могущественного было нечто совершенно непреодолимое; таким образом, и получалось, что все его желания приходилось удовлетворять, хотя бы даже при этом, как это и происходило на самом деле, все, так сказать, распадалось в прах и приходило в состояние полнейшей неразберихи.
Иные находили дружбу могущественного несколько тягостной, даже, пожалуй, предпочли бы от нее уклониться, однако в итоге перед ними самими возникала щекотливейшая дилемма: либо признать великолепие и замечательность этой не столь уж давней дружбы, либо искать вне рубежей своего отечества некую иную точку зрения, даже, быть может, постараться увидеть могущественного в ином – более правильном свете.
Иоганнес Крейслер находился среди этих последних.
Вопреки своему дипломатическому характеру, Иоганнес Крейслер сохранил в себе известную благоприличную невинность, и именно поэтому бывали мгновения, когда он не знал и не ведал, на что же ему все-таки решиться!
Именно в одно из подобных мгновений он осведомился у одной очень хорошенькой дамы в глубоком трауре, что она вообще
