над этим человеком, но что он не в силах смеяться лишь потому, что грудь его так стеснена.
– Вот это и есть господин Лисков, – проговорил дядя.
– Я так и знал, – ответил Иоганнес, и он был прав. Господин Лисков отнюдь не был крупным, представительным мужчиной в сюртуке сливового цвета с золотыми галунами вроде крестного отца – коммерции советника; однако же странно и, более того, поразительно было то, что господин Лисков выглядел точь-в-точь так, как мальчик воображал его себе еще прежде, чем услышал игру соборного органа.
Иоганн еще не оправился от своего чувства, которое можно было сравнить с внезапным испугом, как господин Лисков внезапно остановился, повернулся, с топотом пробежал вверх по улице до самого их окна, где отвесил дядюшке глубокий поклон, и убежал прочь с громким хохотом.
– Разве это, – сказал дядюшка, – разве это поведение достойное образованного человека, который приобрел немалый опыт в ученых занятиях и который, как дипломированный строитель органов, причислен к деятелям искусства, коим законы страны предписывают носить шпагу? Не следует ли предположить, что он уже с утра пораньше приложился к рюмочке или же только что сбежал из желтого дома? Но я знаю, теперь-то он уже придет к нам и приведет наш рояль в порядок.
Дядюшка был прав. Уже на следующий день господин Лисков пришел к ним, но вместо того чтобы приступить к настройке рояля, потребовал, чтобы маленький Иоганнес сыграл ему что-нибудь.
Маленького Иоганнеса посадили на стул, на сиденье которого предварительно было положено несколько толстых книг, господин Лисков уселся напротив него – возле узкого конца рояля, оперся обеими руками на инструмент и уставился малышу прямо в лицо, настолько смутив его этим, что менуэты и арии из ветхой нотной тетради, разыгранные бедным мальчуганом, прозвучали довольно плачевно.
Господин Лисков остался невозмутимо серьезен, но внезапно мальчик съехал вниз и забарахтался где-то между ножками рояля, по какому случаю строитель органов, который одним рывком выдернул у него из-под ног особую скамеечку, расхохотался необыкновенно громогласно.
Мальчик, пристыженный, выкарабкался на свет божий, но в это же самое мгновение господин Лисков сидел уже за роялем, он вытащил молоток и заколотил им по злополучному инструменту, да так немилосердно, как будто он хотел разбить его, расколоть, превратить в тысячу осколков!
– Господин Лисков, в своем уме ли вы? – вскричал дядюшка, но маленький Иоганнес, совершенно пораженный и выведенный из себя тем, как начал осуществлять свою миссию славный строитель органов, налег изо всех силенок на крышку инструмента, так что она с ужасным грохотом захлопнулась и господину Лискову пришлось мгновенно отпрянуть, чтобы избежать рокового удара.
И тут мальчик воскликнул: «Ах, милый дядюшка, это вовсе не ловкий и проворный мастер, который построил столько красивых органов, не может быть, чтобы это был он, потому что тот, кто здесь, – преглупый человек, который ведет себя как невоспитанный сорванец!»
Дядюшка подивился дерзости мальчика, но господин Лисков долго и неподвижно глядел на него, а потом, сказав: «Ай-яй-яй, да он у вас прекурьезный господин!» – тихо и бережно поднял крышку рояля, вытащил свои инструменты и приступил к работе, которую и завершил за несколько часов, не проронив во все это время ни единого слова.
С этого самого мгновения строитель органов стал проявлять решительную симпатию к малышу. Почти ежедневно он бывал у них дома, сумел привлечь мальчика на свою сторону тем, что раскрыл перед ним некий совершенно иной, новый, яркий и пестрый мир, в котором его оживленный ум мог развиваться куда смелей, отважней и свободней.
Не слишком похвально, конечно, что Лисков – правда, когда Иоганнес стал уже несколько постарше – охотно побуждал мальчика к странным проделкам, частенько задевающим самого дядюшку, который, впрочем, будучи человеком ограниченного ума и к тому же преисполненным всяческих забавных свойств, давал бесчисленные поводы к подобного рода шуткам.
Впрочем, остается несомненным, что когда Крейслер жалуется на безотрадное одиночество в свои отроческие годы, когда он именно в этой поре своей жизни видит истоки той раздвоенности своего существа, которая столь часто тревожит его в глубине души, то причиной всего этого являются, пожалуй, именно его отношения с дядюшкой.
Иоганнес был не в состоянии уважать человека, призванного занять место отца, ибо все поступки и вся суть этого человека непременно должны были казаться ему смехотворными.
Лисков хотел всецело привлечь Иоганнеса к себе, на свою сторону, и это удалось бы ему, однако все благородное, что было в натуре отрока, лучшая часть его души воспротивилась этому. Проницательный рассудок, глубоко чувствующая душа, необыкновенная впечатлительность ума – все это были истинные и несомненные качества строителя органов, этого у него нельзя было отнять.
Что же касается того, что обычно называют юмором, то это чувство у него отнюдь не было той редкостной душевной настроенностью, которая проистекает из глубокого и проникновенного взгляда на жизнь во всех ее потребностях и обстоятельствах, из столкновения противоборствующих начал, – нет, это было только решительное чувство ненадлежащего и неуместного вместе с удивительной способностью воплощать это самое ненадлежащее и неуместное в жизнь, отсюда и неизбежное и неистребимое чудачество его собственной персоны.
В этом-то и заключалась основа всеизмывающейся беспощадной издевки, которая сквозила в речах Лискова, та радость по случаю чужого горя, то злорадство, с которыми он неустанно преследовал все, что он находил неуместным, – преследовал, не зная устали, вплоть до самых отдаленных, вплоть до самых таинственных тупиков и закоулков.
Именно это злорадное высмеивание всех и вся уязвляло и ранило нежную душу мальчика и противостояло той воистину душевной привязанности, которая, казалось, должна была возникнуть между ними, между отроком и его старшим другом, по-отечески полюбившим его.
Однако же невозможно отрицать, что чудаковатый строитель органов был как бы создан для того, чтобы пестовать тот зародыш сокровенного юмора, который таился в душе мальчика, ибо зародыш этот непрестанно созревал и рос.
Господин Лисков немало рассказывал Иоганнесу о его отце – а он был закадычным другом отца Иоганнеса в свои юные годы – к великому неудовольствию дядюшки-воспитателя, который в этих рассказах явно отступал в тень, в то время как его родич – отец Иоганнеса – представал как бы в ярком солнечном сиянии.
Так, однажды строитель органов превозносил глубокое музыкальное чутье и чувство, свойственные отцу Иоганнеса, и высмеивал то извращенное понимание первооснов музыки, которое дядюшка пытался преподать племяннику своему.
Иоганнес, который был полон думами о том, кто был ему самым близким человеком и кого он так никогда и не знал, жадно слушал эти рассказы господина Лискова.
Но тут внезапно господин Лисков
