который прежде едва решался высунуться из дверей собственного дома, здесь ни одна живая душа не знает, удивляешься тому, что ты, с твоими дурацкими проделками, везде встречаешь прескверный прием, да к тому же еще оказываешься таким простофилей, что не знаешь даже, как отыскать дорогу домой, к своему господину и маэстро. Видишь, дружок мой Мурр, всегда-то ты кичился и похвалялся своими необыкновенными учеными познаниями, своей образованностью, всегда ты передо мной корчил необыкновенно знатную персону, и вот ты томишься здесь, всеми покинутый, безутешный, и все великолепнейшие качества твоего ума и души оказываются совершенно недостаточными, чтобы научить тебя, как приступить к делу, дабы утолить твой голод и найти дорогу домой, к твоему маэстро! И вот, если теперь некто, кого ты считаешь куда ниже тебя, не примет в тебе участия, ты непременно умрешь с голоду жалчайшей смертью, и ни одна живая душа не спросит о том, какими великими познаниями ты обладал, какими отличался талантами, и ни один из стихотворцев, которых ты считал своими друзьями, не поставит камни с дружеским «Hic jacet» [30] на том самом месте, где ты изнываешь теперь от голода по собственной своей недальновидности и близорукости! Вот видишь, я тоже ходил в школу и умею при случае ввертывать латинские словечки. Но ты изголодался, бедный котик, и эта твоя потребность должна быть прежде всего удовлетворена, а ну-ка, пойдем со мной, пойдем!
Юный Понто радостно бежал передо мной вприпрыжку, я следовал за ним как побитый, совершенно удрученный его речами, которые мне, сокрушенному и изголодавшемуся, представлялись довольно-таки справедливыми. Но как же я испугался, когда…
(Мак. л.)…издателя этих листов необыкновенно обрадовало то, что он сразу же узнал, о чем шла речь во время беседы Крейслера с маленьким тайным советником, беседы весьма примечательной. Таким образом, он оказался в состоянии провести перед твоими глазами, любезный читатель, хотя бы несколько картин из ранних юношеских дней того странного человека, чью биографию написать он в некотором роде обязан, и полагает, что во всем, что касается рисунка и колорита, эти картины, пожалуй, следует признать достаточно характерными и значительными.
По крайней мере, после того, что Крейслер рассказал о тете Фюсхен и ее лютне, можно не сомневаться в том, что музыка со всей ее волшебной грустью, со всем ее райским восторгом истинно проникла в грудь мальчика и срослась там с тысячью кровеносных жил, и, стало быть, нисколько не удивительно, что именно из этой груди, даже если она лишь слегка задета, сразу же хлынет жаркая алая кровь.
Двумя моментами из жизни любимого капельмейстера упомянутый издатель был особенно заинтересован, даже, более того, как принято говорить, совершенно одержим. А именно: каким образом маэстро Абрагам попал в семейство маленького Иоганна и какое влияние он оказал на отрока; что за катастрофа вышвырнула добропорядочного юриста Крейслера из столичного города и превратила его в капельмейстера, каким он, собственно говоря, и должен был стать с самого начала; впрочем, разве не должны мы доверять той вечной силе, которая в должное время помещает нас в должное место?!
Многое по этой части было обнаружено издателем и тебе, о читатель, непременно будет сообщено и пересказано.
Во-первых, не следует сомневаться в том, что в Гёнионесмюле, где Иоганн Крейслер родился и получил воспитание, обитал человек, который, судя по всему, что он предпринимал, был необыкновенно странным и своеобразным. Вообще говоря, городок Гёнионесмюль с незапамятных времен был истинным раем всяческих чудаков, и Крейслер рос окруженный престранными фигурами, которые должны были оказать на него тем большее влияние, что он, по крайней мере в дни отрочества, вовсе не водился со своими сверстниками.
Тот человек, однако, был однофамильцем известного юмориста, ибо его звали Абрагам Лисков, и был он строителем органов, каковое ремесло он порой глубоко презирал, в другие же времена, напротив, превозносил до небес, так что нелегко было сказать, чего же он, собственно, хочет.
Согласно рассказам Крейслера, в семействе его всегда с чрезвычайным восхищением говорили о господине Лискове. Его называли изящнейшим и искуснейшим художником, какого только можно сыскать, и огорчались лишь тем, что его безумные капризы, его сумасбродные выходки отпугивают от него всех прочих гёнионесмюльцев.
В качестве особенного счастья и везения тот или иной горожанин похвалялся тем, что господин Лисков действительно побывал у него и настроил его рояль, предварительно натянув новые струны. Кстати, и о фантастических проделках Лискова тогда немало рассказывали, и эти россказни оказывали совершенно особенное влияние на маленького Иоганна, так что он, не будучи знаком с господином Лисковом, составил уже совершенно определенное представление об этом человеке. Иоганн жаждал увидеть господина Лискова, и когда дядюшка стал уверять его, что господин Лисков, может быть, зайдет к ним, чтобы наладить расстроенный рояль, мальчик стал каждое утро осведомляться, не придет ли нынче наконец господин Лисков.
Этот интерес мальчика к незнакомому ему человеку превратился, однако, в своего рода благоговейное изумление, когда он в соборе, который дядюшка, как правило, не удостаивал своими посещениями, впервые услышал могучие звуки большого красивого органа и когда дядюшка сказал ему, что не кто иной, как именно господин Абрагам Лисков, соорудил этот великолепный инструмент.
Начиная с этого момента исчез и развеялся тот образ господина Лискова, который Иоганн создал в своем воображении, и совершенно иной образ занял его место. Теперь Лисков, по мнению мальчика, должен был быть рослым, красивым человеком солидной наружности, говорить звонко и громко и прежде всего прочего носить сюртук сливового цвета с широкими золотыми галунами, совсем как крестный мальчика – коммерции советник, который всегда ходил одетый именно таким образом и к богатому наряду которого маленький Иоганнес питал глубочайшее уважение.
Однажды, когда дядя с Иоганнесом стояли у открытого окна, мимо их дома стремительно прошел маленький, худощавый человек в сюртуке из светло-зеленого сукна, причем отстегнутые клапаны рукавов странным образом трепетали, поднимаясь вверх и опускаясь вниз вместе с порывами ветра. К тому же маленькая треугольная шляпчонка была у него воинственно нахлобучена на пудреный белый парик и слишком длинная косица трепыхалась на спине.
Он ступал так твердо, что от его поступи дрожали плиты, и при каждом втором шаге пристукивал по земле длинной бамбуковой тростью. Проходя мимо окна, человек этот метнул пронизывающий взгляд, глаза его были черны и к тому же искрились и сверкали; дядюшка поклонился ему, но странный человек не удостоил его ответом.
Маленький Иоганн почувствовал, что все его тело насквозь пронизывает знобящий холод, и в то же время ему показалось, что следовало бы смеяться
