Да и Паскаль под воздействием любви вновь помолодел; его спокойная мужественная красота была в полном расцвете, несмотря на седины. Его лицо больше не казалось измученным, как в те месяцы горя и страданий, которые он только что пережил; оно стало прежним — в больших глазах, все еще сохранявших детское выражение, появился живой блеск, тонкие черты светились добротою; а его седые волосы и седая борода стали еще гуще, напоминая львиную гриву, и этот белоснежный поток только молодил его. Он так долго сохранял себя, живя одиноко и страстно отдаваясь работе, не зная пороков и излишеств, что теперь вновь обрел дремавшую в нем мужскую силу и торопился испытать наконец полное удовлетворение. Это пробуждение было таким неожиданным, что нетерпение молодости отражалось в его движениях, возгласах, желании без оглядки жить и расточать себя. Паскаля все удивляло, все пленяло. Каждый клочок бескрайнего неба приводил его в восторг, простой полевой цветок опьянял своим ароматом, ласковое слово, стертое от частого употребления, исторгало слезы, как новое изобретение любви, словно оно не слетало уже с миллиона губ. Слова «я люблю тебя», произносимые Клотильдой, звучали бесконечной лаской, сверхчеловеческую прелесть которой до него не знал ни один человек. И вместе со здоровьем и красотой к нему вернулось хорошее расположение духа, та спокойная веселость, которая прежде была порождена любовью к жизни, а теперь освещала его страсть, придавая еще большую цену жизни.
Они были великолепной парой, — с одной стороны, цветущая молодость, с другой, зрелая сила, оба веселые, здоровые, счастливые. Месяц с лишним они провели дома, ни разу не выйдя за пределы Сулейяды. Вначале им было достаточно одной их спальни, обтянутой старым наивным ситцем цвета зари, с мебелью в стиле ампир, большой жесткой кушеткой и громоздким зеркалом. Они не могли без улыбки видеть позолоченные бронзовые часы с Амуром, лукаво созерцающим уснувшее Время. Может быть, это намек? Они шутили иногда по этому поводу. В каждом предмете чувствовалось какое-то соучастие; здесь, окруженные этой милой их сердцу старинной обстановкой, любили когда-то другие, а теперь и Клотильда вносила сюда свою весну. Она клялась, что однажды вечером увидела в зеркале красивую даму, которая тоже раздевалась, но не имела ничего общего с ней самой; и, увлеченная, как прежде, любовью ко всему таинственному, она высказывала вслух свою мечту — показаться вот так через сто лет возлюбленной грядущего века, в ночь ее счастливой любви. Паскаль жил в непрестанном восхищении, он обожал эту комнату, где во всем чувствовалась Клотильда, вплоть до воздуха, которым он дышал; он переселился сюда, больше не ночевал в своей комнате, темной, холодной, как погреб, где его охватывала дрожь и откуда он торопился убежать в те редкие минуты, когда приходилось там бывать. Любили они также и просторный кабинет, в котором все говорило о их старых привычках, о их давнишней привязанности. Они проводили в нем целые дни, хотя и не работали. Большой дубовый шкаф с резными украшениями как будто дремал, дверцы его не раскрывались, дремали и книжные полки. На столах лежали бумаги, книги, никто не дотрагивался до них. Паскаль и Клотильда, словно новобрачные, целиком отдавались своей страсти, позабыв привычные занятия, отгородившись от жизни. Им казалось, что время бежит слишком быстро, когда они находятся вместе, порой они забирались вдвоем в старинное глубокое кресло, радуясь своему уютному крову, тому, что им принадлежит это жилище, где стоят в беспорядке привычные предметы, где отсутствует всякая роскошь, зато с утра до вечера светит ласковое апрельское солнце. Если, охваченный угрызениями совести, Паскаль заговаривал о необходимости приняться за работу, она, смеясь, обвивала его своими гибкими руками, удерживала подле себя, утверждая, что от переутомления он вновь заболеет. Они охотно сидели внизу, в столовой с веселыми светлыми панелями, оживленными синим бордюром, со старой мебелью красного дерева, большими яркими пастелями и висячей начищенной до блеска медной лампой. Они ели с большим аппетитом и покидали столовую лишь для того, чтобы подняться к себе и побыть в дорогом их сердцу уединении.
Потом, когда им стало тесно дома, в их распоряжении оказался весь сад, вся Сулейяда. Весна врывалась сюда вместе с солнцем, апрель был на исходе, розовые кусты уже покрывались цветами. Сколько радости дарила им эта усадьба, защищенная высокой оградой от посторонних глаз. Они подолгу забывались на террасе, созерцая бесконечные дали — тенистый путь Вьорны, косогоры Святой Марты, скалистые гряды Сейи и виднеющуюся в дымке Плассанскую долину. На террасу падали тени двух столетних кипарисов, которые росли по обе ее стороны и были похожи на громадные зеленоватые свечи, видные за три лье… Порой Паскаль и Клотильда спускались к подножию холма ради удовольствия вновь подняться по огромным уступам, укрепленным каменными стенками, и, перелезая через них, проверяли, не подросли ли худосочные оливы и тощие миндальные деревца. Но чаще всего они гуляли под сенью сосновой рощи, насквозь прогретой солнцем, издающей сильный смолистый запах, — или бродили вдоль ограды, за которой по временам слышалось тарахтенье тележки, катившейся в Фенуйер по узкой дороге; иногда они отдыхали на старинном току, откуда открывалось необъятное небо и где они любили лежать, зачарованные, умиленные, вспоминая о слезах, пролитых так недавно при свете звезд, когда еще не осознанная ими любовь вызвала их на ссору. Но любимым уголком, куда они приходили после каждой прогулки, чтобы почувствовать себя вдали от мира, была роща посаженных в шахматном порядке платанов, с густой, еще светло-зеленой, словно кружевной листвой. Ниже по спуску росли огромные кусты буксуса — все, что осталось от французского парка, образуя подобие лабиринта, до конца которого они так ни разу и не дошли. А струя фонтана — его неизменный и чистый хрустальный звон, — казалось, пела в самом их сердце. Они сидели у замшелого бассейна в ожидании сумерек, соединив руки, прильнув губами друг к другу; мрак, сгущавшийся под деревьями, постепенно окутывал их, а фонтан, ставший невидимым, звенел неустанно, нежно, как флейта.
До середины мая Паскаль и Клотильда жили в этом уединении, ни разу не переступив порога своей обители. Однажды утром, когда Клотильда заспалась, Паскаль куда-то ушел и вернулся только через час; застав ее все еще в постели, в очаровательном неглиже, с обнаженными плечами и руками, он вдел ей в уши бриллиантовые серьги, которые купил, вспомнив, что сегодня день ее рождения. Клотильда обожала драгоценности, она пришла в восторг и не захотела вставать, — такой красивой казалась она себе, раздетая, со сверкающими звездами в ушах. С этих пор раз или два в неделю по утрам Паскаль исчезал, чтобы принести ей какой-нибудь подарок. Он пользовался любым предлогом, праздником, высказанным ею желанием, хорошим настроением обоих. Он урывал время, пока она еще нежилась в постели, торопясь вернуться до того, как она встанет, и собственными руками украшал ее. Так появлялись по очереди кольца, браслеты, ожерелья, скромная диадема. Он вынимал иногда все драгоценности сразу и ради забавы надевал на нее, и оба они радовались и смеялись, как дети. Она сидела, откинувшись на подушку, и казалась богиней, увешенной золотом, с золотой повязкой в волосах, с золотом на обнаженных руках, с золотом на обнаженной груди, нагая, божественная, сверкающая золотом и драгоценными камнями. Ее женское кокетство было полностью удовлетворено, она позволяла поклоняться себе, понимая, что в этом находит выражение пламенная любовь Паскаля. И все же она начала журить его, справедливо говоря, что эти подарки, по сути дела, нелепы — так как хранятся в ящике стола, — она нигде не бывает и ей не к чему их надевать. После минутной радости удовлетворения, которое дает покупка драгоценностей, о них тотчас же забывают. Но Паскаль и слушать ничего не хотел — охваченный подлинным безумием, он не в силах был противостоять желанию преподнести ей какую-нибудь вещь. Это был порыв душевной щедрости, непреодолимая потребность доказать Клотильде, что он непрестанно думает о ней, тщеславное желание видеть ее самой ослепительной, самой счастливой, самой соблазнительной и чувство, еще более глубокое, под влиянием которого он готов был отдать все без остатка — деньги, здоровье, жизнь. Зато какое он испытывал наслаждение, когда ему казалось, что он доставил ей удовольствие, и она, раскрасневшись, бросалась ему на шею и благодарила звонкими поцелуями! За драгоценностями последовали платья, наряды, безделушки. Вся комната наполнилась ими, в ящиках не хватало места.
Как-то раз утром Клотильда рассердилась. Он принес ей новое кольцо.
— Но ведь я ничего не ношу! Посмотри, если я надену все кольца сразу — они покроют пальцы до самых ногтей. Умоляю тебя, будь же благоразумен.
