Как-то раз утром Клотильда рассердилась. Он принес ей новое кольцо.
— Но ведь я ничего не ношу! Посмотри, если я надену все кольца сразу — они покроют пальцы до самых ногтей. Умоляю тебя, будь же благоразумен.
Он был смущен.
— Значит, кольцо тебе не нравится?
Ей пришлось обнять его, поклясться со слезами на глазах, что она очень счастлива. Он такой добрый, он так много для нее делает! Но когда в то же утро он осмелился заговорить об отделке комнаты, о том, чтобы обтянуть стены новой материей, устлать пол ковром, она снова принялась его умолять:
— Нет, нет! Прошу тебя! Не трогай моей старой комнатки, полной воспоминаний, ведь здесь я выросла, здесь мы любили друг друга. Мне будет казаться, что мы уже не у себя.
Мартина замкнулась в упорном молчании, всем своим видом осуждая эти чрезмерные и бесполезные траты. Она держалась теперь иначе, менее непринужденно, как будто из-за того, что произошло, отказалась от роли домоправительницы и друга и вновь стала простой служанкой. Особенно переменилась она в отношении Клотильды, видя в ней молодую хозяйку, которую беспрекословно слушаются, но любят меньше, чем прежде. Когда она входила в спальню и прислуживала им обоим, пока они еще лежали в постели, ее лицо хранило выражение вынужденной покорности, неизменного обожания хозяина, равнодушия ко всему остальному. И все же два или три раза она появлялась утром с помятым лицом и заплаканными глазами и не желала прямо отвечать на вопросы, отнекивалась, уверяла, что ничего не случилось, что ее только просквозило. Мартина никогда ни слова не говорила о подарках, переполнявших все ящики, словно не видела их; она смахивала с них пыль, убирала на место, не выражая при этом ни восхищения, ни порицания. Но всем существом возмущалась против расточительства Паскаля, которое не укладывалось в ее голове. Она протестовала на свой лад, преувеличенно экономила, сокращала траты, вела хозяйство так скупо, что урезывала даже мелкие расходы. Она стала покупать даже меньше молока, подавала сладкие блюда только по воскресеньям. Не смея жаловаться, Паскаль и Клотильда потихоньку смеялись над ее чрезмерной скупостью, они повторяли шутки, забавлявшие их вот уже десять лет, и рассказывали, что Мартина, помаслив овощи, откидывает их на дуршлаг, чтобы снова использовать стекшее масло.
По истечении трех месяцев Мартина захотела дать отчет в своих расходах. Обычно в конце этого срока она отправлялась к нотариусу г-ну Грангийо, чтобы получить полторы тысячи франков ренты, и располагала этими деньгами по своему усмотрению, внося расходы в книгу, которую доктор не проверял уже много лет. Теперь она принесла ее и потребовала, чтобы он взглянул на записи. Паскаль отнекивался, уверяя, что все идет как надо.
— Я хотела вам показать, сударь, — сказала она, — что на этот раз мне удалось отложить немного денег. Да, триста франков… вот они.
Он глядел на нее пораженный. Обычно она только-только сводила концы с концами. Ну и скаредна же она, если сэкономила такую сумму! Он расхохотался:
— Так вот почему, славная моя Мартина, нам пришлось съесть столько картофеля! Вы просто образец бережливости, но не худо бы немного побаловать нас!
Этот деликатный упрек так ее обидел, что она решилась наконец намекнуть:
— Что поделаешь, сударь, когда одной рукой бросают деньги на ветер, надо быть предусмотрительным и попридержать их другой.
Он понял, но не рассердился, забавляясь, напротив, преподанным ею уроком.
— Вот оно что! Вы ведете счет и моим расходам, ну, так знайте же, Мартина, что и у меня есть особые сбережения.
Он имел в виду гонорар, который получал иногда от пациентов и прятал в ящик своего секретера. Вот уже больше шестнадцати лет он клал туда полученные деньги, — около четырех тысяч франков в год — золото и банкноты вперемежку, — которые могли бы составить целое состояние, если бы он не черпал оттуда, не считая, довольно значительные суммы на опыты и собственные прихоти. Деньги на подарки шли из этого же ящика, и в последнее время Паскаль постоянно прибегал к своим сбережениям. Но ящик казался ему бездонным, он привык брать оттуда на все свои надобности, и ему никогда не приходило в голову, что деньги могут иссякнуть.
— Можно же иногда запустить руку в свои сбережения, — весело продолжал он. — Раз вы сами ходите к нотариусу, Мартина, вы должны знать, что у меня есть своя собственная рента.
Тогда она произнесла беззвучным голосом, каким говорят скупцы, преследуемые страхом потерять свое богатство:
— А что, если у вас ее больше нет?
Ошеломленный Паскаль молча смотрел на нее, он только неопределенно махнул рукой, потому что мысль о несчастье не укладывалась в его голове. Он подумал, что от скупости у Мартины ум за разум зашел, и вечером посмеялся над ее словами вместе с Клотильдой.
В Плассане подарки Паскаля были тоже предметом бесконечных сплетен. Молва о том, что происходит в Сулейяде, о вспыхнувшей там пылкой, ни на что не похожей любви, неизвестно как проникла сквозь стены и получила широкую огласку в силу того особого любопытства, какое свойственно жителям провинциальных городов, столь падких до всяких слухов. Служанка, конечно, ничего не говорила, но достаточно было одного ее вида, чтобы пошли разговоры; да и за двумя возлюбленными, без сомнения, подсматривали сквозь ограду. А тут еще началась эта покупка подарков, которая подтвердила все догадки и все усугубила. Когда доктор спозаранку бегал по улицам, заходил к ювелирам, белошвейкам, шляпницам, изо всех окон на него пялили глаза; люди следили за каждым его шагом, а вечером весь город знал, что он подарил Клотильде еще один фуляровый капор, кружевные сорочки, браслет, украшенный сапфирами. Это граничило со скандалом: дядя развращает собственную племянницу, он, как юноша, совершает ради нее безумства, украшает ее, словно изваяние божьей матери. Самые невероятные истории передавались из уст в уста, — на Сулейяду, проходя мимо, указывали пальцем.
Но особенно гневалась и негодовала старая г-жа Ругон. Она перестала навещать сына, как только узнала, что брак Клотильды и доктора Рамона не состоится. Выходит, что с ней не считаются, на нее плюют. Прошло больше месяца после их ссоры, а Фелисите никак не могла понять, почему ее всюду встречают сострадательными взглядами, туманными намеками, кривыми улыбками, как вдруг она все узнала — это было ударом обуха по голове. А она-то рвала и метала, боясь стать посмешищем во время болезни Паскаля, прослывшего нелюдимом, который свихнулся от спеси и страха. Теперь положение еще ухудшилось, — в довершение скандала любовная история, над которой все потешаются! Доброе имя Ругонов снова в опасности, право, ее злосчастный сын делает все возможное, чтобы уничтожить славу семьи, добытую с таким трудом! И вот в порыве гнева Фелисите — хранительница семейной чести — надела шляпку и, несмотря на свои восемьдесят лет, с юношеской прытью поспешила в Сулейяду, решив во что бы то ни стало смыть это новое пятно. Было десять часов утра.
К счастью, Паскаль, весьма довольный разрывом с матерью, отсутствовал — уже больше часа он бегал в поисках старинной серебряной пряжки для пояса, которую ему захотелось подарить Клотильде. И Фелисите наткнулась на Клотильду, когда та заканчивала свой утренний туалет; молодая женщина, одетая в ночную кофту, с обнаженными руками, распущенными волосами выглядела свежей, словно роза.
Первый натиск был бурным. Старая дама отвела душу, — она возмущалась, взывала к религии и морали. Она закончила свою речь словами:
— Ответь же мне, как вы докатились до такого позора? Ведь это вызов богу и людям!
Девушка выслушала ее весьма почтительно, хотя и с улыбкой на губах.
— Да только потому, бабушка, что нам так захотелось. Разве мы не свободны? Мы не в долгу ни перед кем.
— Ни перед кем? А я? А семья? Теперь опять нас будут поливать грязью, не воображай, что мне это приятно!
И вдруг ее гнев утих. Она посмотрела на Клотильду, нашла ее прелестной. По сути дела, то, что произошло, — ее не удивляло, плевать ей было на это, просто она хотела, чтобы все кончилось благопристойно и злые языки умолкли. И уже примирительно она воскликнула:
— Тогда поженитесь! Почему бы вам не пожениться?
Клотильда была застигнута врасплох. Но только на минуту. Ни ей, ни доктору не приходила в голову мысль о браке. Она снова улыбнулась:
— Разве мы станем от этого счастливее, бабушка?
— Речь идет не о вас, а обо мне и о всей нашей семье… Как можешь ты, милая крошка, смеяться над такими священными вещами? Неужели ты вовсе потеряла стыд?
Но, все такая же спокойная и кроткая, девушка развела руками, как бы говоря, что ей нечего стыдиться своего поступка. Бог ты мой! В жизни столько разврата, столько пороков, так неужели они совершили что-то дурное, отдавшись друг другу и испытав великое счастье под этим сияющим небом? Впрочем, она не стала возражать.
