— Ну конечно, мы поженимся, раз ты этого желаешь, бабушка. Учитель сделает все, что я захочу… Только позже, ведь нам некуда спешить!
Клотильда по-прежнему безмятежно улыбалась. Они живут вдали от людей, так стоит ли беспокоиться о том, что о них говорят.
Старая г-жа Ругон удалилась, поневоле удовлетворившись этим неопределенным обещанием. С этого дня она подчеркнуто прекратила всякие отношения с Сулейядой — средоточием греха и позора. Она больше не переступит их порога и с достоинством перенесет это новое горе. Между тем г-жа Ругон вовсе не сложила оружия, с упорством, которое обеспечивало ей победу, она выжидала благоприятной минуты, готовая использовать любую возможность, чтобы вернуться на поле боя.
Как раз в это время Паскаль и Клотильда отказались от своего отшельничества. Это не было с их стороны ни вызовом, ни желанием ответить таким образом на дурные слухи, открыто заявив о своем счастье. Просто их радость рвалась наружу. Их любви мало-помалу стало тесно, им захотелось выйти на свободу, сначала за пределы комнаты, затем дома и, наконец, за пределы сада, в город, на бескрайние просторы. Любовь наполняла все вокруг, заменяла им весь свет. Доктор преспокойно возобновил свои визиты, только теперь он брал с собой девушку, и они появлялись под руку на бульварах и улицах: она — в светлом платье, с яркими полевыми цветами в волосах, он — в застегнутом на все пуговицы сюртуке и широкополой шляпе. Он — в ореоле седин, она — в золоте кудрей. Они шли, стройные, улыбающиеся, с высоко поднятой головой и сияли таким счастьем, что, казалось, их окружает ореол. Сначала их появление вызвало небывалый переполох, торговцы выходили на пороги лавок, женщины высовывались из окон, прохожие останавливались, чтобы проводить их взглядом. Кругом шептались, подсмеивались, указывали на них пальцем. Казалось, волна враждебного любопытства все захлестнет и мальчишки станут бросать в них камни. Но они были так прекрасны, он — величавый и торжественный, она — юная, покорная и в то же время гордая, что люди поневоле проникались сочувствием. Трудно было не испытывать к ним зависти и даже нежности. От обоих исходило очарование, покорявшее сердца. Новый город, где жили чиновники и разбогатевшие буржуа, сдался последним. Квартал св. Марка, несмотря на свой ригоризм, сразу же проявил благосклонную, хотя и сдержанную терпимость при виде Паскаля и Клотильды, которые шли по безлюдным, заросшим травой тротуарам, вдоль старых молчаливых, наглухо закрытых особняков, казалось, еще распространявших аромат былой любви. Но особенно приветливо их встретил старый квартал; населявшие его бедняки бессознательно почувствовали всю поэтичность, глубокий смысл сказания о прекрасной девушке — опоре своего вновь обретшего молодость царственного властелина. В этом квартале доктора обожали за доброту, и его спутница скоро стала пользоваться признанием; как только она появлялась, ее приветствовали восторженно и радостно. А Паскаль и Клотильда, которые, казалось, первое время не замечали враждебности горожан, угадывали теперь прощение и дружелюбие, которыми были окружены; от этого оба становились еще прекраснее, их счастье улыбалось всем.
Однажды после обеда, когда Паскаль и Клотильда свернули за угол улицы Банн, они увидели на противоположном тротуаре доктора Рамона. Как раз накануне они узнали, что он сделал предложение дочери адвоката Левека. Без сомнения, это был наиболее благоразумный выход: чтобы упрочить занимаемое им положение, откладывать женитьбу не следовало, к тому же его невеста, красивая и богатая девушка, его любила. Конечно, со временем и он ее полюбит. Клотильда была очень рада, что может ему улыбнуться и сердечно, дружески поздравить. Паскаль тоже ласково его приветствовал. Взволнованный этой встречей, Рамон на мгновенье растерялся. Первым его движением было перейти дорогу, подойти к ним. Но потом его, видимо, взяло сомнение, он подумал, что было бы грубо нарушить их грезу, ворваться в уединение, в котором они пребывали даже среди уличной сутолоки. Он ограничился дружеским поклоном и улыбкой, прощавшей Паскалю и Клотильде их счастье. Эта встреча была чрезвычайно приятна для всех троих.
Теперь Клотильда опять вернулась к своим пастелям и уже несколько дней пыталась изобразить трогательную сцену между старым царем Давидом и молодой сунамитянкой Ависагой. Это было воплощение ее мечты, ее второго «я», вдохновенный замысел, в который она вложила свою любовь к таинственному. На фоне цветов, по-восточному великолепных цветов, похожих на звездную россыпь, стоял старый царь, повернувшись лицом к зрителям; рука его покоилась на плече Ависаги — юной, белокожей девушки, обнаженной до пояса. Давид был в роскошном одеянии — в прямой, отягощенной драгоценными камнями мантии, и на его белых как снег волосах сверкал царский венец. Она же казалась еще нарядней, чем он, со своей лилейной кожей, тонким, удлиненным станом, маленькой округлой грудью и гибкими руками, исполненными божественной грации. Могущественный, обожаемый властелин, он опирался на свою избранницу — гордую, ибо ее отличили среди всех, счастливую, ибо она может принести в дар господину свою живительную юность. В ее светлой торжествующей наготе сквозила глубокая покорность и безмятежное спокойствие, с каким она принесла себя в дар перед лицом собравшегося народа, в ярком свете дня. Он был величав, она чиста, и от обоих исходило как бы неземное сияние.
До последней минуты художница оставила лица обоих персонажей незаконченными, точно скрытыми легкой дымкой. Растроганный Паскаль, стоя за спиной Клотильды, разгадал ее замысел и подтрунивал над ней. Его догадка подтвердилась: несколькими штрихами она закончила лица — старый царь Давид был он, Ависага-сунамитянка — она. Но они были овеяны грезой, обожествлены: шелковистые волосы — седые и белокурые — окутывали их, словно королевская мантия, просветленные, восторженные лица говорили о небесном блаженстве, взгляд и улыбка — о бессмертной любви.
— Но ты изобразила нас слишком прекрасными, дорогая, — вскричал Паскаль, — ты опять ушла в мечтания, как в те дни, помнишь, когда я упрекал тебя за все эти таинственные, химерические цветы!
И он указал на стены, где пестрел цветник ее прежних пастелей, — несуществующая флора, возросшая под сенью райской кущи.
Она весело запротестовала:
— Ты находишь, что мы слишком прекрасны! Но мы не можем быть слишком прекрасными! Уверяю тебя, я вижу, я чувствую нас такими! Мы и правда такие… Ну, вот посмотри, разве же это не действительность?
Она взяла старинную Библию XV века, лежавшую подле нее, и показала наивную гравюру на дереве.
— Смотри, ну точь-в-точь…
Он тихо засмеялся в ответ на это спокойное, необычайное утверждение.
— Ты смеешься, останавливаешься на деталях рисунка. А надо проникнуть в его дух… Вот, взгляни на другие гравюры, и в них говорится о том же! Я нарисую Авраама и Агарь, Руфь и Вооза, нарисую всех — пророков, пастырей и царей, которым смиренные девушки, родственницы и служанки, отдавали свою молодость. Все они прекрасны и счастливы, сам видишь.
Они перестали смеяться, склонившись над старинной Библией, страницы которой она переворачивала своими тонкими пальцами. А он стоял позади, и его седая борода смешивалась с ее белокурыми волосами. Он чувствовал ее всю, вдыхал ее всю. Прильнув к ее нежной шее, он целовал ее цветущую юность, а наивные гравюры на дереве следовали одна за другой, и с пожелтевших страниц вставал весь этот библейский мир, непрестанная смена поколений сильной и плодовитой расы, которой надлежало покорить мир, — мужчины с неоскудевающей мужественностью, многородящие женщины, упорная живучесть народа, возрождающегося, несмотря на преступления, кровосмешение и любовь, вопреки возрасту и рассудку. Паскаль почувствовал волнение, безграничную благодарность, ибо долголетняя мечта осуществилась, его любовь, его Ависага пришла к нему и озарила жизнь, клонящуюся к закату, вернула ему молодость, радость.
Крепко обняв Клотильду, чтобы чувствовать каждую частицу ее тела, он прошептал:
— Твоя молодость… твоя молодость, я так жажду ее, и она меня насыщает… Но разве ты, — такая молодая, — не жаждешь молодости? Почему ты взяла меня, такого старого, старого как мир?
Она вздрогнула от удивления и, повернув голову, взглянула на него.
— Это ты старый?! Что ты! нет, ты молодой, моложе меня!
Она смеялась, сверкая зубами и заражая его своим смехом. И все же он настаивал, скрывая волнение:
— Но ты мне не отвечаешь… Разве ты не жаждешь молодости, ты, такая молодая?
Она протянула ему губы и первая поцеловала его, ответив так же шепотом:
— Да, я алчу, я жажду только одного — быть любимой, быть любимой больше всего, превыше всего на свете, — так, как любишь меня ты!
Когда Мартина увидела висящую на стене пастель, она с минуту молча смотрела на нее, затем перекрестилась, так что осталось неясным, кого она там увидела: бога или дьявола. За несколько дней до пасхи она попросила Клотильду сопровождать ее в церковь, и так как девушка отказалась, она на мгновенье вышла из немой почтительности, в какой теперь пребывала. Из всех поразительных новшеств в доме больше всего ее огорчало неожиданное неверие молодой хозяйки. Вот почему она позволила себе заговорить с ней по-старому и выбранить, как прежде, когда Клотильда была ребенком и не хотела читать молитву. Неужто Клотильда потеряла страх божий? Неужто не трепещет при мысли, что ей придется вечно гореть в адском пламени?
