И еще скажу вам, дон Пьетрино, что если этот класс должен будет исчезнуть, как уж не раз бывало на свете, то ему тотчас же придет на смену другой, с теми же достоинствами и недостатками; быть может, Этот новый класс будет основан не на кровном родстве, а, скажем, на… старшинстве… кто сколько прожил в каком-либо месте или на лучшем якобы знакомстве с какими-либо текстами, которые станут почитаться священными.
В эту минуту на деревянной лесенке послышались шаги матери; она вошла и рассмеялась.
— А с кем же ты толковал тут, сынок? Разве не видишь, что твой приятель спит?
Падре Пирроне слегка застыдился. Не ответив на ее вопрос, он сказал:
— Сейчас я его провожу. Бедняга, ему всю ночь придется провести на холоде.
Он вывернул фитиль фонарика, поднявшись на цыпочки, зажег его от лампы, запачкав при этом свою сутану, затем водворил фитиль на место и закрыл фонарь.
Дон Пьетрино плыл на парусах сна; струйка слюны стекала с губы на воротник. Потребовалось немало времени, чтобы его разбудить.
— Прости меня, падре, ты несусветные вещи говорил.
Они улыбнулись друг другу, спустились по лестнице, вышли из дому. Ночь поглотила все: домик, деревню, долину; едва виднелись горы, близкие и хмурые, как всегда. Ветер утих, но стало очень холодно неистово сверкали звезды, излучая тысячи градусов тепла, но им было невмочь согреть бедного старика.
— Хотите, дон Пьетрино, я пойду принесу для вас еще один плащ?
— Спасибо, я привык. Завтра увидимся, и ты скажешь тогда, как князь Салина перенес революцию.
— Я вам тотчас же отвечу в двух словах: он говорит, что никакой революции не было и что все останется по-прежнему,
— Ну и дурак! А это тебе не революция, когда мэр хочет заставить меня платить за травы, сотворенные Богом и собранные мною самим? Может, и ты немного в уме повредился?
Свет фонарика то появлялся, то исчезал, покуда не потонул в плотном, — как войлок, мраке.
Падре Пирроне подумал, что тем, кто не знает ни математики, ни теологии, мир должен представляться сложной головоломкой.
— Господи, лишь ты во всеведении твоем мог придумать такие трудноразрешимые загадки.
На следующее утро ему пришлось столкнуться с новой загадкой, причисленной к трудноразрешимым. Спустившись вниз, он собрался отправиться в приходскую церковь, дабы служить там мессу. Внизу он увидел свою сестру Сарину, которая в кухне нарезала лук. Однако слезы в ее глазах были крупней, чем требовалось при таком деле.
— Что случилось, Сарина? У тебя неприятности? Не огорчайся: Господь карает и утешает.
Ласковый голос рассеял остаток сдержанности, которым еще обладала бедная женщина; она громко зарыдала, уткнувшись лицом в засаленный стол. Сквозь рыдания слышались одни и те же слова:
— Анджелина, Анджелина… Если Винченцино узнает, он их обоих убьет… Анджелина… Он их убьет!
Засунув руки за широкий черный пояс и выставив наружу одни лишь белые пальцы, падре Пирроне, стоя, разглядывал ее. Понять было нетрудно: Анджелина — незамужняя дочь Сарины; Винченцино, чья ярость вызывала такие опасения, был отцом девушки, шурином священника. В этом уравнении единственным неизвестным было имя того, кто, по всей вероятности, стал любовником Анджелины.
Девушка, которую иезуит вчера видел, семь лет тому назад была плаксивой девчонкой; теперь ей, должно быть, уже восемнадцать, и глядела она дурнушкой: рот выдавался вперед, как у многих крестьянок в здешних местах, а глаза смотрели испуганно, как у пса без хозяина. Он заметил ее, когда приехал, и в глубине души довольно немилосердно сравнил с Анджеликой, внесшей недавно смятение в дом Салина.
Звучное имя Анджелика, которое так полюбилось еще Ариосто, соответствовало ее красоте, точно так же как плебейское окончание имени племянницы вполне подходило к ее невзрачному виду.
Значит, случилась большая беда и ему придется ее расхлебывать; теперь ему припомнились слова дона Фабрицио: когда встречаешь родственника, всякий раз натыкаешься на колючку. Он вытащил из-за пояса правую руку и, сняв шляпу, ласково притронулся к вздрагивавшему плечу сестры.
— Послушай, Сарина, полно тебе! К счастью, я здесь, а слезами горю не поможешь. Но где же Винченцино?
Винченцино отправился в Римато к полевому сторожу братьев Скиро. Тем лучше, можно будет спокойно поговорить. Печальную историю кое-как удалось узнать, несмотря на всхлипывания, потоки слез и ручьи из носу. Анджелина (ее звали просто Нчилина) дала себя соблазнить; это прискорбное происшествие случилось в дни бабьего лета; она отправилась к своему возлюбленному на сеновал донны Нунциаты; вот уж три месяца, как Анджелина беременна, и теперь, обезумев от ужаса, во всем призналась матери; скоро станет заметен живот, и тогда Винченцино не стерпит и устроит резню.
— Он и меня прикончит за то, что молчала; он «человек чести».
Низколобый, с прядями волос на висках — их здесь называли «качьолани», — всегда раскачивающийся на ходу, с постоянно оттопыренным правым карманом штанов, Винченцино и в самом деле с первого взгляда производил впечатление «человека чести», то есть одного из тех буйных дураков, которые по любому поводу готовы начать побоище.
Сарина зарыдала пуще прежнего — теперь ее ко всему еще грызло нелепое раскаяние, как она могла преуменьшить заслуги мужа, этого зерцала благородства.
— Сарина, Сарина, успокойся же! Нельзя так! Парень должен на ней жениться и женится. Я отправлюсь к нему в дом, поговорю с ним и с родными, все уладится. Винченцино сообщим только об обручении, и его драгоценная честь не понесет урона. Но я должен знать, кто это. Назови мне его, если хочешь?
Сестра подняла голову; теперь в ее глазах можно было прочесть уже не животную боязнь удара, а страх перед чем-то более острым, о чем брат покуда не мог догадаться.
— О, святой Пирроне! Это сын Тури! Он сделал это назло, назло мне, назло нашей матери, сделал, чтоб оскорбить святую память нашего отца. Я с ним ни разу не говорила, но стороной слыхала о нем хорошее; а он-то оказался безобразником, достойным сынком своего сволочного отца, — нет у него чести. Я только потом вспомнила: тогда, в ноябре, он здесь то и дело прогуливался с двумя приятелями, а у самого за ухом красная герань. Адское пламя, адское пламя!
Иезуит взял стул, уселся рядом с женщиной. Теперь уж ясно, что он запоздает к мессе. Дело оказалось сложным. Тури, отец обольстителя Сантино, приходился ему дядей; он был братом, старшим братом, покойного отца. Двадцать лет тому назад он вместе с покойным работал в поместье; то была пора самой кипучей и доходной их деятельности. Затем братьев разъединила ссора, одна из тех ссор, которую нельзя уладить, потому что каждая из спорящих сторон, вынужденная многое скрывать, не желает высказаться ясно и определенно. Все дело в том, что с тех пор, как блаженной памяти покойник стал владельцем миндальной рощицы, брат его Тури начал утверждать, что на самом деле половина рощи принадлежит ему, ведь он внес за нее половину денег — или вложил половину своего труда; акт покупки был составлен лишь на имя покойного дона Гаэтано, и Тури пришел в ярость; разгуливая по улицам Сан-Коно, он с пеной у рта нападал на брата; под ударом оказался престиж покойного; но в дело вмешались друзьями удалось избежать худшего; рощица осталась за Гаэтано, но между двумя ветвями семьи Пирроне образовалась бездонная пропасть; Тури потом даже не пришел на похороны брата, и в доме у сестры его иначе как «сволочью» не называли.
Иезуит был осведомлен обо всем посредством весьма путаных писем, которые под диктовку писались приходским священником, и у него был свой определенный взгляд на все это мерзкое дело, который он никогда не высказывал из чувства сыновнего почтения. Рощица теперь принадлежала Сарине.
Все было вполне ясно: любовь и страсть не имели к этому отношения. Это всего лишь свинство, которым отомстили за другое свинство. Однако все можно исправить; падре Пирроне благодарил провидение за то, что оно привело его в Сан-Коно именно в эти дни.
— Послушай, Сарина, эту беду я улажу за два часа, но ты должна мне помочь. Половину Киббаро (так называлась рощица) придется отдать в приданое Нчилине. Иного средства нет: эта дура вас разорила.
И он подумал, что господь порой не брезгает и загулявшей собачонкой, чтобы вершить свою справедливость.
Сарина пришла в бешенство.
— Половину Киббаро? Этому крапивному семени? Никогда! Пусть она лучше умрет!
— Ладно. Значит, после мессы я переговорю с Винченцино. Не бойся, постараюсь его успокоить. — Он надел шляпу, засунул руки за пояс. Теперь он ждал спокойно, уверенный в себе.
Даже просмотренный и выправленный отцом иезуитом перечень яростей Винченцино оказался неудобочитаемым для несчастной Сарины, которая в третий раз принялась плакать; но и всхлипывания мало-помалу затихали и вскоре вовсе прекратились. Женщина встала.
