Сарина пришла в бешенство.
— Половину Киббаро? Этому крапивному семени? Никогда! Пусть она лучше умрет!
— Ладно. Значит, после мессы я переговорю с Винченцино. Не бойся, постараюсь его успокоить. — Он надел шляпу, засунул руки за пояс. Теперь он ждал спокойно, уверенный в себе.
Даже просмотренный и выправленный отцом иезуитом перечень яростей Винченцино оказался неудобочитаемым для несчастной Сарины, которая в третий раз принялась плакать; но и всхлипывания мало-помалу затихали и вскоре вовсе прекратились. Женщина встала.
— Да свершится воля господня; уладь это дело, а то здесь нет больше житья. Такая роща! Пот и кровь нашего отца!
Слезы вновь готовы были политься, но падре Пирроне вовремя ушел.
Месса была отслужена, выпита чашка кофе, предложенная приходским священником, и тогда иезуит отправился прямо в дом к дяде Тури.
Он никогда там не был, но знал, что эта жалкая лачуга стоит в самой верхней части деревни, рядом с кузницей мастера Чиччу. Он быстро нашел дом, окон в нем не было, а дверь была открыта, чтоб проникал свет. Падре остановился на пороге; внутри, в темноте, были свалены в кучу вьючные седла для мулов, сумки, мешки; чтоб свести концы с концами, дон Тури стал погонщиком мулов; теперь ему помогал сын.
— Дорацио, — воззвал падре Пирроне, применив сокращенную форму Deo grazias (или graziamus) (Благодарю (или благодарим) господа), которой священники пользовались, спрашивая разрешения войти. Старческий голос прокричал в ответ:
— Кто там? — И мужчина, сидевший в глубине комнаты, поднялся и направился к двери.
— Я племянник ваш, падре Саверио Пирроне. Хотел бы, если разрешите, с вами потолковать.
Визит не был слишком неожиданным: уже по крайней мере два месяца здесь ждали, что появится он или кто-либо вместо него. Дядя Тури оказался крепким и державшимся прямо стариком, такому не страшен ни зной, ни град; лишь мрачные морщины — следы пережитых бед — бороздили его недоброе лицо.
— Входи, — хмуро произнес он, затем уступил падре дорогу и как бы нехотя собрался поцеловать его руку. Дон Пирроне уселся на большое деревянное седло. Дом оказался донельзя бедным: в углу скреблась парочка куриц, и все здесь пропахло навозом, мокрой одеждой и злой нищетой.
— Дядя, вот уж очень много лет, как мы не видимся. Но нет в том моей вины; вы знаете, я не живу в деревне; впрочем, и вы никогда не показываетесь в доме моей матери, вашей золовки; мы сожалеем об этом.
— Ноги моей в этом доме никогда не будет. У меня все нутро переворачивается, даже когда мимо прохожу. Тури Пирроне не забывает нанесенной ему обиды, даже двадцать лет спустя.
— Разумеется, я понимаю, разумеется. Но сегодня я явился к вам, как голубь с Ноева ковчега, хочу возвестить, что потоп окончен. Очень рад, что я здесь, и вчера был счастлив узнать дома, что Сантино, ваш сын, обручился с моей племянницей Анджелиной; все говорят, что они хорошая пара; их союз положит конец раздору между нашими семьями, который, позвольте мне это сказать, меня никогда не радовал.
Лицо Тури выразило удивление, слишком подчеркнутое, чтоб не быть притворным.
— Падре, если б не было на вас святых одежд, я бы сказал вам, что вы врете. Каких только россказней не наслышишься от ваших баб. Сантино в жизни не говорил с Анджелиной; он слишком уважительный сын, чтоб пойти против воли своего отца.
Иезуит восхищался сдержанностью старика, невозмутимостью, с какой он лгал.
— Как видно, дядя, меня ввели в заблуждение; подумайте только, ведь мне сказали, что вы уже договорились о приданом и сегодня оба придете к нам в дом и тогда объявят помолвку. Чего только не выдумают эти бездельницы женщины: но если даже это и неверно, то говорит о добрых стремлениях их сердец. Ну, дядя, не стану вас больше задерживать, пойду-ка домой и немедленно отчитаю свою сестру. А вы меня простите: очень был рад застать вас в добром здоровье.
На лице старика появились признаки жадного интереса.
— Погодите, падре. Почему бы вам не посмешить меня еще немного болтовней женщин вашего дома? О каком же приданом толковали эти сплетницы?
— Почем мне знать, дядя! Я краем уха слышал, что называли половину рощи Киббаро! Нчилина, говорили, для них всего на свете дороже, и нет такой жертвы, которую не принесли бы, чтоб только обеспечить мир в семье.
Дон Тури больше не смеялся. Он встал.
— Сантино! — горланил он теперь с той же силой, с какой звал своих заупрямившихся мулов. Но никто не откликнулся, и тогда он заорал во всю глотку: — Сантино!.. Куда же он запропастился? Клянусь кровью мадонны. — Увидев, как вздрогнул падре Пирроне, он неожиданно прикрыл себе рукой рот.
Сантино возился со скотом в соседнем дворике. Он смущенно вошел, держа скребницу в руке. Красивый, высокий и сухощавый, как отец, парень двадцати двух лет с еще не успевшими ожесточиться глазами. Накануне он, как и все, видел на деревенской улице иезуита и тотчас же узнал его.
— Вот Сантино. А это твой двоюродный брат — падре Саверио Пирроне. Благодари господа, что здесь сейчас преподобный, не то я бы тебе уши оторвал. Что это за шашни, о которых я, отец твой, ничего не знаю? Сыновья рождаются для отцов, а не затем, чтоб бегать за юбками.
Парень стыдился не столько своего непослушания, сколько полученного им заранее согласия, и не знал, что ему теперь сказать; чтобы как-нибудь выйти из затруднения, он положил наземь скребницу и подошел поцеловать руку священнику. Тот в улыбке обнажил зубы и благословил его со словами:
— Пусть господь тебя хранит, сын мой, хоть я и думаю, что ты этого не заслуживаешь.
Старик продолжал:
— Твой двоюродный брат так долго меня просил и уговаривал, что я в конце концов решил дать тебе свое согласие. Но чего ты мне прежде не сказал? Теперь умойся, и мы тотчас же отправимся в дом к Нчилине.
— Погодите, дядя, погодите. — Падре Пирроне подумал о том, что ведь ему еще следует переговорить с ничего не ведавшим «человеком чести». — В доме, конечно, захотят подготовиться; мне сказали, что вас ждали к вечеру. Приходите к этому времени, для нас это будет праздник.
Отец и сын обняли его, и священник удалился.
Вернувшись в кубический домик, падре Пирроне обнаружил, что Винченцино уже воротился; чтобы успокоить свою сестру, он смог лишь подмигнуть ей, стоя за спиной у гордеца мужа, — знак, вполне понятный для нее, ведь и она родилась в Сицилии. Затем он объявил своему шурину, что должен с ним побеседовать, и оба они направились в захудалый садик за домом.
Подол широкой сутаны колыхался вокруг иезуита, создавая нечто вроде движущейся, но непреодолимой преграды, жирные космы «человека чести» развевались на ветру как вечный символ грозного высокомерия. Впрочем, их беседа вовсе не походила на то, что предвидел падре Пирроне.
«Человек чести», уверившись в неизбежности бракосочетания Нчилины, проявил стоическое равнодушие к поведению дочери. И, напротив, после первого же намека на приданое, которое придется дать, глаза его вылезли из орбит, вены на висках вздулись и он стал раскачиваться, как безумный, изрыгая поток самых мерзких непристойностей. Теперь он был исполнен решимости убивать; рука его, даже не пошевельнувшаяся, чтоб защитить честь своей дочери, нервно ощупывала правый карман штанов в знак того, что ради защиты миндальной рощи он готов пролить чужую кровь до последней капли.
Падре Пирроне дал исчерпаться его сквернословию, он только быстро-быстро крестился, когда ругань переходила в богохульство; на жест, предвещавший убийство, он и вовсе не обратил внимания. Воспользовавшись паузой, он сказал:
— Разумеется, Винченцино, я тоже хочу всячески помочь тому, чтоб все уладилось. Вышлю тебе из Палермо в разорванном виде то письмо, которым обеспечены мои права на владение частью наследства покойного отца.
Действие этого бальзама сказалось немедленно. Винчеяцино умолк и стал в уме подсчитывать стоимость передаваемого ему наследства; в залитом солнцем холодном воздухе зазвучал искаженный до неузнаваемости мотив песни, которую Нчилина пожелала исполнить, прибирая в комнате дяди.
После обеда дядя Тури и Сантино явились с визитом, оба они старательно умылись и надели чистые белые рубахи. Жених и невеста, усевшись рядышком на стульях и глядя в лицо друг другу, то и дело разражались шумным смехом, не говоря при этом ни слова. Они и в самом деле были очень довольны: она тем, что «пристроилась» и теперь этот красивый парень принадлежит ей; он, что последовал отцовскому совету и приобрел себе служанку и половину миндальной рощи. Красная герань, которая вновь торчала у него за ушами, никому уже более не казалась отблеском адского пламени.
Два дня спустя падре Пирроне возвращался в Палермо. По пути он приводил в порядок свои впечатления; не все они были приятными. Эта недобрая любовь, созревшая бабьим летом, эта принесшая горе половина миндальной рощи, отторгнутая посредством умышленного обольщения, напомнили о грубой и жалкой стороне иных событий, которые он наблюдал за последнее время.
