— Может, я и погреб выбрал бы: ты убедишься, тут будет не до забавы.
— Наверняка, — сказал Матье, — но, уверяю тебя, совсем не сладко сидеть в погребе, когда другие сражаются.
— Не спорю, — согласился Шассерьо.
— Да, — признал Дандье. — Там уж не до гордости.
Теперь они выглядели не так враждебно. Клапо рассматривал Пинетта с неким удивлением, затем отвернулся и подошел к парапету. Лихорадочная суровость его взгляда исчезла, он выглядел куда мягче, чем прежде, кротко смотрел он на тихую ночь, на детскую, почти сказочную сельскую местность, и Матье не знал, мягкость ночи отражалась на этом лице или же одиночество этого лица отражалось на этой ночи.
— Эй, Клапо! — позвал Дандье.
Клапо выпрямился и вновь обрел суровое обличье. — Что?
— Пойду сделаю обход нижнего квадрата: я там кое-что увидел.
— Иди.
Когда Дандье поднял люк, до них донесся женский голос:
— Анри! Анри!
Матье склонился над улицей. Запоздавшие жители бежали во всех направлениях, как обезумевшие муравьи; на дороге рядом с почтой он увидел маленькую тень.
— Анри!
Лицо Пинетта почернело, но он промолчал. Женщины взяли девицу за руки и попытались ее увести. Она кричала, отбиваясь:
— Анри! Анри!
Потом она вырвалась, бросилась в почтовую контору и закрыла за собой дверь.
— Мать твою так! — сквозь зубы процедил Пинетт. Он поскреб ногтями по камню парапета.
— Ее нужно отправить с остальными.
— Да, — ответил Матье.
— С ней случится несчастье.
— А кто в этом виноват?
Пинетт не ответил. Крышка люка приподнялась, и кто-то сказал:
— Помогите мне.
Они откинули крышку назад: из темноты показался Дандье; на спине он нес два соломенных тюфяка.
— Вот что я нашел.
Клапо впервые улыбнулся, он, казалось, был в восторге.
— Какая удача, — сказал он.
— И что вы хотите с этим делать? — спросил Матье. Клапо удивленно посмотрел на него.
— А для чего, по-твоему, служит соломенный тюфяк? Жемчужины нанизывать?
— Вы будете спать?
— Сначала перекусим, — сказал Шассерьо.
Матье смотрел, как они суетятся вокруг тюфяков, вытаскивают из рюкзаков мясные консервы — разве они не понимают, что скоро умрут? Шассерьо достал консервный нож, быстрыми и точными движениями открыл три банки, потом они сели и вытащили из карманов ножи.
Клапо через плечо бросил взгляд на Матье.
— Хочешь есть? — спросил он.
Матье ничего не ел уже два дня; слюна заполнила ему рот.
— Я? — переспросил он. — Нет.
— А твой приятель?
Пинетт не ответил. Перегнувшись через парапет, он смотрел на почту.
— Валяйте, — сказал Клапо, — лопайте, жратвы достаточно.
— Тот, кто сражается, — добавил Шассерьо, — имеет право пожрать.
Дандье порылся в своем рюкзаке, вынул оттуда две консервные банки и протянул их Матье. Матье взял их и хлопнул Пинетта по плечу. Пинетт подпрыгнул:
— Что такое?
— Это тебе, ешь!
Матье взял консервный нож, который ему протянул Дандье, нажал им на закраину из белой жести и изо всех сил надавил. Но лезвие соскользнуло, выскочило из желобка и натолкнулось на большой палец его левой руки.
— Какой ты неумеха, — проворчал Пинетт. — Очень больно?
— Нет, — сказал Матье.
— Дай мне.
Пинетт вскрыл обе банки, и они молча стали есть у столба, не решаясь сесть. Они рыли мясо ножами и накалывали куски на острие. Матье добросовестно жевал, но горло его занемело: он не чувствовал вкуса мяса, и ему было трудно глотать. Сидя на тюфяках, трое стрелков старательно склонялись над своей едой; в свете луны их ножи блестели.
— Полегоньку, — мечтательно сказал Шассерьо, — мы же едим на церковной колокольне.
На церковной колокольне. Матье опустил глаза. Под ногами у них витал запах камней и ладана, там было свежо, и в таинственных сумерках слабо светились витражи. Под ногами у них теплились доверие и надежда. Было холодно; он видел небо, он вдыхал небо, он думал вместе с небом, он чувствовал себя голым на леднике, на большой высоте; очень далеко под ними простиралось его детство.
Клапо запрокинул голову, он ел, глядя в небо.
— Посмотри на луну, — вполголоса сказал он.
— Что? — спросил Шассерьо.
— Луна сегодня не больше, чем обычно? — Нет.
— А мне показалось, что больше. Вдруг он опустил глаза:
— Идите есть с нами, стоя не едят. Матье и Пинетт помешкали.
— Идите! Идите к нам! — настаивал Клапо.
— Пошли! — сказал Матье Пинетту.
Они сели; Матье почувствовал у своего бедра тепло Клапо. Они молчали: это была их последняя трапеза, и она была священна.
— Есть еще ром, — сказал Дандье, — немного: как раз по глотку на каждого.
Они стали передавать по кругу флягу, и каждый прикладывал губы к горлышку. Пинетт наклонился к Матье.
— Думаю, они нас приняли. — Да.
— Они неплохие парни. Мне они нравятся.
— Мне тоже.
Пинетт выпрямился, охваченный гордостью: его глаза блеснули.
— Мы были такими же, если бы нами командовали как надо.
Матье посмотрел на лица стрелков и покачал головой.
— Разве неправда?
— Может, и так, — согласился Матье.
Пинетт поглядел на ладони Матье и тронул его за локоть.
— Что с тобой? У тебя кровь идет?
Матье бросил взгляд на свои ладони: он рассек большой палец на левой руке.
— А! — сказал он. — Это, наверно, консервным ножом.
— И ты не остановил кровь, дуралей?
— Я ничего не почувствовал, — сказал Матье.
— Ну и ну! — ворчливо восхитился Пинетт. — Что бы ты без меня делал?
Матье посмотрел на свой большой палец, как бы удивляясь, что еще имеет тело: он уже ничего не чувствовал: ни вкуса мяса, ни вкуса спиртного, ни боли. «А я считал, что я стеклянный». Он засмеялся:
— Однажды в танцзале у меня тоже был нож…
Он остановился. Пинетт удивленно посмотрел на него.
— И что?
— Ничего. Мне не везет с режущими инструментами.
— Дай руку, — сказал Клапо.
Он достал из своего рюкзака рулон бинта и голубую склянку. Потом вылил обжигающую жидкость на палец Матье и перевязал ранку бинтом. Матье зашевелил пальцем-куклой и, улыбаясь, подумал: сколько хлопот, чтобы кровь не пролилась раньше времени!
— Ну вот! — сказал Клапо.
— Ага, — откликнулся Матье. Клапо посмотрел на часы.
— Спать, ребята: скоро полночь. Они окружили его.
— Дандье! Ты останешься с ним на карауле, — сказал он, указывая на Матье.
— Слушаюсь.
Шассерьо, Пинетт и Клапо легли рядом на тюфяках. Дандье вытащил из своей амуниции одеяло и набросил его на всех троих. Пинетт сладострастно потянулся, лукаво подмигнул Матье и закрыл глаза.
— Я буду наблюдать здесь, — сказал Дандье. — А ты там. Если начнется стрельба, ничего не делай, не предупредив меня.
Матье отошел в угол и пошарил глазами по местности. Он подумал, что скоро умрет, и это показалось ему странным. Он смотрел на темные крыши, мягкое свечение дороги между синими деревьями, на всю эту плодородную необитаемую землю и думал: «Я умираю ни за что». Шелковистый храп заставил его вздрогнуть: парни уже спали; Клапо с закрытыми глазами, помолодевший, бессмысленно улыбался; Пинетт тоже улыбался. Матье склонился над ним и долго смотрел на него; он думал: «Жалко!» На другой стороне площадки Дандье наклонился вперед, уперев руки в ляжки, в позе стража ворот.
— Эй! — тихо окликнул его Матье.
— Чего?
— Ты был вратарем?
Дандье удивленно повернулся к нему:
— Как ты узнал?
— Видно по твоей стойке. Он добавил:
— Ты хорошо играл?
— Если бы повезло, перешел бы в профессионалы. Они махнули друг другу рукой, и Матье вернулся на
свой пост. Он думал: «Я умру ни за что», и ему было жалко самого себя. За один миг его воспоминания промелькнули, как листва на ветру. Все его воспоминания: «Я любил жизнь». Где-то в глубине его мучил тревожный вопрос: «Имел ли я право бросить товарищей? Имею ли я право умереть ни за что?» Он выпрямился, оперся обеими ладонями о парапет и зло затряс головой. «Надоело. Тем хуже для тех, кто внизу, тем хуже для всех. Кончены угрызения совести, благоразумные ограничения: никто мне не судья, никто не думает обо мне, никто не вспомнит меня, никто не решит за меня». Он все решил сам без угрызений совести, с полным пониманием дела. Он решил, и в этот момент его щепетильное и жалостливое сердце кубарем покатилось с ветки на ветку; нет больше сердца: все кончено. «Я понял, что смерть была тайным смыслом моей жизни, я жил, чтобы умереть; я умираю, чтобы засвидетельствовать, что жить невозможно; мои глаза погасят этот мир и закроют его навсегда».
Земля поднимала к этому обреченному запрокинутое лицо, распахнутое небо текло сквозь него со всеми своими звездами; но Матье стоял на посту, пренебрегая этими ненужными дарами.
