Вениамин живого места на себе не чувствовал и долгое время лежал в забытьи: шутка ли, что ему пришлось претерпеть, — страх, голод, холод и сырость. Ему казалось, что турок полонил его в пустыне и везет продавать куда-то в рабство. «Хоть бы продал меня еврею, — думал Вениамин, — тогда бы я еще мог кое-как душу спасти! Но что, если он меня продаст какому-нибудь принцу или, упаси бог, принцессе из иноплеменных, — тогда я пропал, погиб навеки!» Тут ему припомнилось сказание о Иосифе Прекрасном и коварной жене Потифара[11]. И он тяжко застонал от горя.
Крестьянин, услыхав стон, обернулся и, придвинувшись поближе к Вениамину, спросил:
— Ну, що, трошки легше?
В голове у Вениамина действительно немного прояснилось, и он вспомнил все, что с ним произошло. Однако он чувствовал себя прескверно — и слова по-украински сказать не умел. «Как же быть? Как ответить крестьянину, как столковаться с ним, чтобы узнать, куда он его везет?»
Вениамин попытался сесть, но не смог — сильно ломило в ногах.
— Тобі трошки легше? — снова спросил крестьянин и единым духом выпалил: —Цоб! Гайда! Цоб!
— Легше. Только… Ай-ай-ай! — отвечал Вениамин, указав на свои ноги.
— Звідки ти?
— Звідки я? — переспросил нараспев Вениамин. — Я Нёмко, Бшёмко ув Тунеядовки!
— Ти з Тунеядовки? Кажи, що ти витаращиз на мене очі і дивишся як шалений? Але, може, ти таки шалений? Трясця твоій матері!.. Цоб! Гайда! Цоб!
— Я зразу тобі казати… Я — Нёмко ув Тунеядовки! — ответил ему Вениамин, сделав при этом жалостливое лицо и какой-то неопределенный жест. — Ув Тунеядовки жінка… тобі дам чарку водки и шабашковой булки и добре данкует тебе.
Крестьянин, видимо, сообразил, о чем идет речь.
— Добре! — И, сев на свое место, крикнул волам: — Цоб! Гайда!
Часа два спустя воз въехал в Тунеядовку и остановился на базарной площади. Навстречу ему бросились мужчины и женщины с расспросами:
— Чуєш, скільки хочеш за півень? За цибулі?..
— Може, маєш картофлі, яйца? — спрашивает один.
Кто-то из налетевших полюбопытствовал:
— Чуєш, може, ти бачив на дорозі жидка? У нас один чоловік вчора пропав, як у воду!
Не успел еще крестьянин ответить каждому в отдельности, как женщины саранчой налетели на подводу и, приподняв тулуп, заголосили:
— Вениамин! Он здесь! Ципе-Крейна! Басшеве-Брайндл! Бегите скорее к Зелде с доброй вестью, сообщите, что пропажа отыскалась! Не придется ей покинутой женой жизнь коротать!
Поднялся шум, народ сбежался со всех сторон. Вся Тунеядовка ходуном ходила, стар и мал бежали по смотреть на Вениамина. Его расспрашивали, о нем толковали, острили. Рассказывали, что весь вчерашний день и всю ночь его повсюду искали, рыскали и порешили уже считать погибшим, а жену горемычной вдовой.
Прибежала с плачем жена Вениамина. Она ломала руки, глядя на своего мертвенно-бледного, лежащего без движения супруга. Она, бедная, и сама не знала, что делать: то ли проклинать его, выместить на нем всю свою злобу, то ли радоваться тому, что бог избавил ее от горестного вдовства.
Спустя несколько минут Вениамина, все так же лежавшего на мешке с картофелем, торжественно повезли через базар домой. Тунеядовцы от мала до велика — упрашивать никого не пришлось — щедро воздавали ему почести, провожая шумно и возглашая: «Свят! Свят! Свят!..»
С тех пор прозвища «святой», «подвижник» так и остались за Вениамином. Его величали «Вениамин-подвижник», а жену его — «Зелда-покинутая».
В тот же день тунеядовский эскулап посетил Вениамина и принялся спасать его всеми доступными средствами и способами. Он поставил ему банки, пиявки, побрил его наголо и перед уходом заявил, что от всего этого Вениамин с божьей помощью придет в себя и уже завтра, если хватит сил, сможет пойти в синагогу, чтобы вознести благодарственную молитву.
О том, как Вениамин спелся с Сендерлом-бабойИстория, приключившаяся с Вениамином, причинившая столько огорчений его жене, возбудившая так много толков и пересудов в синагоге за печкой и в бане на верхнем полке, должна была, казалось бы, навеки вышибить из головы Вениамина мысль о путешествии в дальние края. На деле же это событие возымело обратное действие: Вениамин еще более укрепился в своей заветной мечте. С этой поры он стал относиться к своей особе с уважением, как к человеку бывалому, видавшему виды, он стал высоко ценить свою храбрость, твердость, с которой он перенес столько тяжких испытаний и переборол в конце концов свою натуру. Он возомнил себя богатырем, знатоком всех премудростей, таящихся в «Отображении мира», человеком, начитавшимся сверх всякой меры подобных книг и осведомленным во всех мирских делах и событиях. Он с сожалением думал о себе: человек, наделенный такими достоинствами, глохнет, словно роза среди терниев, — и где? — в Тунеядовке, в захолустье, среди грубых и невежественных людей! Людские пересуды и отпускавшиеся по его адресу остроты только еще сильнее гнали его в путь-дорогу. Ему хотелось как можно скорее покинуть Тунеядовку. «Как бы скорей дожить до того момента, — думал он, — когда можно будет отправиться туда, вдаль, а потом благополучно вернуться с благими вестями об избавлении своих братьев, вернуться с почетом и добрым именем! Вот тогда-то Тунеядовка от мала до велика узнает и поймет, что представляет собою Вениамин!..»
Удерживали его пока от путешествия лишь кое-какие незначительные обстоятельства: во-первых, откуда взять денег на расходы? Сам он никогда и гроша ломаного за душой не имел. Он постоянно торчал в синагоге, а кормильцем в семье была супруга, женщина бойкая, добывавшая средства к существованию торговлей в небольшом трактирчике, который она открыла, после того как оставила родительский дом. Но чего стоила вся эта торговля! Если бы она к тому же не вязала чулок, не ощипывала зимними вечерами перья, не топила бы на продажу гусиный жир, не скупала бы кое-чего иной раз в базарный день по дешевке у знакомых крестьян, семье нечем было бы прокормиться.
Продать что-нибудь из домашних вещей? Но что у них было? Пара медных подсвечников, оставшихся Зелде по наследству от родителей. Она начищала их до блеска и по пятницам любовалась ими, когда произносила молитву над свечами… Драгоценностей у нее не было, если не считать оставшегося от материнского головного убора серебряного ободочка с жемчужиной. Ободок этот был у нее всегда под замком, и лишь в особо торжественных случаях Зелда надевала его. Продать что-либо из его собственных вещей? Но у него всего-то один субботний атласный кафтан, да и тот посекся, порвался и спереди и сзади, так что виднеется желтая подкладка. Была у него, правда, еще шубейка, но низ у нее весь обтрепался, а ворот ничем не покрыт. Когда Вениамин женился, отец его — добром будь помянут! — велел не скупиться, скроить воротник подлиннее и обшить его временно куском подкладки, оставшимся от кафтана, с тем чтобы впоследствии, когда будет получен остаток приданого, покрыть воротник беличьим мехом. Однако недоданной части приданого он так и не получил, и воротник остался непокрытым и по сей день.
Во-вторых, Вениамин не знал, как ему вырваться из дому.
Потолковать о путешествии с женой, открыться ей?
Рассказать все как есть? Упаси бог! Поднимется такой шум, такой скандал! Она его заживо станет оплакивать, сочтет помешанным, ибо где уж ей, женщине, постичь такие дела? Женщина, будь она хоть семи пядей во лбу, все-таки всего только женщина. Даже наиболее смышленой и благоразумной из них никак не сравняться с самым ничтожным мужчиной!
Уйти тайком, не попрощавшись? Тоже как-то неловко. Что же? Оставаться дома, отказаться от путешествия? Но это попросту невозможно! Это все равно что отказаться от жизни.
Мысль о путешествии поглотила Вениамина. Подобно тому как правоверный еврей обязан трижды в день молиться, Вениамин считал своим долгом постоянно думать о путешествии. Думы об этом не покидали его даже во сне: путешествие снилось ему непрестанно. Сердце, глаза и уши Вениамина — все его существо было захвачено мечтой о дальних странствиях. Он ничего и никого не замечал вокруг себя: мысль его витала где-то там, далеко-далеко, в запредельных краях. И часто в разговоре с кем-либо Вениамин не к месту вдруг приплетал Индию, Самбатьен[12], гремучего змея, дракона, рожки, турка и т. п.
Путешествие должно было свершиться во что бы то ни стало! Но как преодолеть препятствия? Этого Вениамин никак не мог придумать. Он чувствовал, что необходимо с кем-нибудь посоветоваться.
…Жил в Тунеядовке некий муж. Звали его Сендерл, по имени прадеда реб Сендерла, человека почтенного. Однако правнук Сендерл был человек простецкий, без затей. В синагоге он занимал место под амвоном, а это уже само по себе свидетельствует о том, что ни к заправилам, ни к сливкам тунеядовского общества он не принадлежал. К разговорам в синагоге или в другом месте он обычно прислушивался молча, как человек посторонний, случайный. А если и приводилось ему словом обмолвиться, то слово это всегда вызывало хохот, — не потому, что оно отличалось особым остроумием, — нет! Просто слово, произнесенное Сендерлом, встречали смехом, несмотря на то что он, по простоте своей душевной, никого не собирался смешить. Наоборот, когда кругом смеялись, он, бывало, уставится и никак в толк не возьмет: по какому случаю такое веселье? Он не обижался, потому что по натуре был человек добрый, покладистый, — попадается иной раз этакая покорная буренка… Он даже не подозревал, что следует обижаться. Люди смеются? Пускай себе, на здоровье! Вероятно, это доставляет им удовольствие.
