Фрэнсис Фицджеральд - Успешное покорение мира

За всем этим, как светлое видение, стоял образ Минни: он увидит ее через неделю, через три дня, завтра. Накануне этого события Бэзил проходил мимо спортивной площадки перед общежитием «Хотон-холл» и столкнулся с Толстым Гаспаром, который учился в Шеффе. В первые напряженные недели семестра они почти не виделись, а теперь смогли немного прогуляться.

— В Новую Англию мы приехали все вместе, — рассказывал Толстый Гаспар. — Жаль, что тебя с нами не было. Там такая заваруха случилась. Минни влипла в историю с Малышом Лемойном.

Бэзил похолодел.

— Задним числом мы посмеялись, но тогда она жутко струхнула, — продолжал Толстый. — Минни и Бесси-Белль ехали в одном купе, но Минни с Малышом захотели уединиться, так что после обеда Бесси-Белль перешла к нам в вагон и села играть с нами в карты. А через пару часов я пошел ее проводить, и в тамбуре мы увидели Малыша и Минни, которые ругались с проводником; Минни стояла белая как полотно. Вроде как они заперлись в купе и опустили шторки; обжимались, не иначе. Когда проводник пришел собирать билеты и постучался к ним в дверь, они подумали, что это мы дурачимся, и сначала его не впустили, а когда одумались, проводник уже дошел до белого каления. Он спросил Малыша, чье это купе и женаты ли они с Минни, а иначе по какому праву заперлись на задвижку; тогда Малыш полез в бутылку и начал доказывать контролеру, что ничего тут такого нет. Малыш решил, что проводник оскорбил Минни, и захотел с ним разобраться по-мужски. Этот проводник запросто мог их заложить; ты не представляешь, чего мне стоило замять это дело.

На другой день, мысленно рисуя себе каждую подробность, уточняя каждый повод для ревности, засевшей к него в голове, завидуя даже их единению в тамбуре перед лицом грозивших неприятностей, Бэзил отправился в школу мисс Бичер. Ослепительная и сияющая, еще более таинственная и желанная, чем прежде, несущая свои грехи, как звезды, Минни спустилась к нему в белом форменном платье, и его сердце екнуло от доброты ее глаз.

— Чудесно, что ты здесь, Бэзил. Я потрясена, что ко мне первой приехал поклонник. Все мне завидуют.

С четырех сторон их обступили застекленные двери от пола до потолка. Стояла жара. Еще через три отсека Бэзил увидел другую пару — девушку и, как пояснила Минни, ее брата: время от времени они беззвучно двигались и жестикулировали, такие же ненастоящие в своей тесной оранжерее, как бумажные цветы в вазе на столике. Бэзил нервно расхаживал из угла в угол:

— Минни, когда-нибудь я хочу прославиться… ради тебя. Понятно, что сейчас я тебе надоел. Не знаю, как это случилось, но кто-то вмешался… не важно. Спешить некуда. Но я хочу, чтобы ты… ох… запомнила меня как-то по-другому: постарайся думать обо мне, как раньше, не считай меня очередным отвергнутым воздыхателем. Возможно, в ближайшее время нам лучше не видеться, я имею в виду осенний бал. Знаешь, подожди, пока я не совершу какой-нибудь подвиг или достижение, — тогда мне будет что предъявить, и я смогу сказать, что сделал это ради тебя.

Это был напрасный и жалкий детский лепет. Когда Бэзила от безысходности стали душить слезы, он взял себя в руки. На лбу выступил пот. Бэзил сидел на стуле, а Минни — у противоположной стены, на диване; она уставилась в пол и несколько раз повторила:

— Неужели нельзя просто остаться друзьями, Бэзил? Я всегда считала тебя самым надежным другом.

Встреча близилась к концу; Минни преспокойно встала:

Не хочешь посмотреть часовню?

Они поднялись наверх, и Бэзил без интереса заглянул в темное замкнутое пространство; Минни, живая и благоуханная, стояла в полуметре от его плеча. Когда это замогильное свидание кончилось, он почти обрадовался и вышел из школы на свежий осенний воздух.

В Нью-Хейвене Бэзил обнаружил у себя на столе два письма. Одно извещало, что он провалил экзамен по тригонометрии и не может быть допущен к игре. Во втором была фотография Минни, которая ему понравилась еще в Мобиле и была заказана им в двух экземплярах. Сначала его озадачила надпись: «М. Л. от Э. Г. Л. Б. Поезда вредны для сердца». Затем он вдруг понял, что произошла путаница, и бросился на кровать, сотрясаясь от неудержимого хохота.

Три недели спустя, получив допуск и пересдав экзамен по тригонометрии, Бэзил начал с тоской оглядываться вокруг, чтобы понять, осталось ли для него хоть что-то в этой жизни. Со времени первого печального года обучения в школе Сент-Реджис он не переживал такого уныния, но сейчас, по крайней мере, начал сознавать, что представляет собой Йель. В нем заново пробудились романтические мысли: сперва исподволь, а затем с нарастающей решимостью Бэзил стал погружаться в университетскую атмосферу, которая так долго питала его мечты.

«Хочу возглавить газету „Ньюс“ или „Рекорд“, — октябрьским утром подумало его прежнее воплощение, — хочу выиграть первенство по футболу, хочу стать членом общества „Череп и кости“».

Всякий раз, когда у него перед глазами возникало видение Минни и Лемойна в купе поезда, Бэзил повторял эту фразу, как заклинание. Он сгорал со стыда, вспоминая, как задержался в Мобиле, а дальше следовали длинные вереницы часов, почти совсем не занятых мыслями о Минни.

Бэзил пропустил половину футбольного сезона первокурсников и без особой надежды присоединился к резервным игрокам на Йельском стадионе. Затерявшись в своем черно-белом футбольном свитере Сент-Реджиса среди пестрого разнообразия выпускников сорока школ он с завистью смотрел на два десятка счастливцев в голубой форме Йеля. К концу четвертого дня Бэзил уже смирился со своей скромной ролью, но тут голос Карсона, помощника тренера, вдруг выделил его из толпы статистов.

— Кто сейчас выполнил эти передачи?

— Я, сэр.

— Что-то я тебя не припомню.

— Меня только что допустили к игре.

— Знаешь, как подавать сигналы?

— Да, сэр.

— Тогда веди команду на поле; энды[43] — Кратч и Биспам, таклы…[44]

Через минуту Бэзил услышал в морозном воздухе свои отрывистые выкрики: «Тридцать два, шестьдесят пять, шестьдесят семь, двадцать два…»

Они были встречены волной смеха.

— Минуту! Где ты научился подавать такие сигналы? — спросил Карсон.

— У нас был тренер из Гарварда, сэр, а что?

— Оставь эти хотоновские штучки. Ты ребят до колик доведешь.

Через несколько минут им приказали надеть шлемы.

— Где же Уайт? — забеспокоился Карсон. — Хвосты сдает, да? Ладно, тогда ты, в черно-белом свитере, как твоя фамилия?

— Ли.

— Будешь подавать сигналы. Проверим, чего ты стоишь в деле. Вы, ребята, гарды[45] и таклы[46], вполне доросли до студенческого уровня. Держи их в полной готовности, как там тебя?..

— Ли.

Они выстроились; мяч был на двадцатиярдовой линии у первокурсников. Им разрешалось сделать неограниченное количество даунов[47], но, когда после нескольких розыгрышей они практически не сдвинулись с места, мяч передали первой команде.

«Ну, все! — подумал Бэзил, — конец мне».

Но через час, когда они вышли из автобуса, с ним опять заговорил Карсон:

— Ты сегодня взвешивался?

— Да, во мне сто пятьдесят восемь фунтов.

— Послушай моего совета: кончай играть, как школяр. Ты всего-навсего останавливаешь противников. А вот если будешь их валить, они быстро выдохнутся. Ногой бить умеешь?

— Нет, сэр.

— Очень плохо, что до сих пор не научился.

Через неделю имя Бэзила прозвучало в списке тех, кто едет в Андовер. Два квотербека, Данцингер и некий Эпплтон, похожий на жесткий резиновый мячик, оказались в первом составе, а Бэзил смотрел игру с боковой линии, но, когда в следующий вторник Дацингер на тренировке сломал руку, Бэзила вызвали в тренерский штаб.

Накануне игры с принстонскими первокурсниками кампус почти опустел: все студенты отправились в Принстон на межуниверситетскую встречу. Стояла глубокая осень с порывистым западным ветром, и, возвращаясь к себе после разбора предстоящего матча, Бэзил почувствовал, как его вихрем закружило знакомое желание славы. За Принстон в очковой зоне[48] играл Лемойн, и Минни вполне могла появиться на трибунах, но сейчас, когда он бежал по пружинистому газону перед Осборном, уворачиваясь от воображаемых таклов, ее присутствие было менее важно для него, чем игра. Как и большинство американцев, он часто упускал момент, когда можно сказать: «Для меня это великое уравнение, которым будет поверяться все остальное; это мое золотое время». В кои-то веки ему было достаточно того, что происходило сейчас. Он готовился провести два часа на том поле, где темп жизни будет задавать он сам.