Даниель подумал: «Вот это да!» Но смеяться ему не хотелось.
– Но я не стану говорить от вашего имени, – заверил он, – я ему скажу, что видел вас, что у вас был измученный вид и что все не так просто, как он полагает. Пусть он думает, что все это идет от меня.
– Нет, я не хочу, – упрямо сказала Марсель. – Не хочу.
Даниель с жадностью посмотрел на ее плечи и шею. Это глупое упрямство злило его; он хотел его одолеть. Он был одержим безобразным желанием: подавить это сознание, рухнуть вместе с ним в пропасть унижения. Но то был не садизм: нечто более чувственное, влажное, плотское. Это скорее была доброта.
– Так нужно, Марсель, так нужно. Посмотрите на меня! Он взял ее за плечи, его пальцы погрузились в теплое масло.
– Если я с ним не поговорю, вы ему никогда ничего не скажете, и... все будет кончено, вы будете жить рядом с ним, затаив зло, и в конце концов его возненавидите.
Марсель не ответила, но по ее надутому, обиженному виду он понял: она сдается. И все-таки она повторила:
– Нет, я не хочу.
Он отпустил ее.
– Если вы не позволите мне действовать, я буду долго на вас сердиться. Вы собственными руками испортите себе жизнь.
Марсель поводила ногой по коврику.
– Нужно... нужно сказать ему нечто неопределенное, – сказала она, – просто чтобы навести его на мысль.
– Безусловно, – сказал Даниель. И подумал: «Как же, рассчитывай!» Марсель досадливо поморщилась.
– Нет, это невозможно.
– Что такое? Ведь только что вы проявили благоразумие...
– Вам придется сказать ему, что мы видимся.
– Да, ну и что? – разозлился Даниель. – Я достаточно его знаю, он не рассердится, в крайнем случае он для видимости немного вспылит. Но, поскольку он почувствует себя виноватым, он будет даже рад возможности хоть в чем-то вас упрекнуть. Впрочем, я скажу ему, что мы видимся всего несколько месяцев и с большими интервалами. Все равно нам когда-нибудь пришлось бы в этом сознаться.
– Да.
Даниель почувствовал, что до конца не убедил ее.
– Это был наш секрет, – с глубоким сожалением сказала Марсель. – Поймите, Даниель, это моя личная жизнь, другой у меня нет. – И зло добавила: – Я могу чувствовать своим лишь то, что скрываю от него.
– Нужно попытаться. Ради ребенка.
Сейчас она уступит, нужно только немного выждать; она соскользнет, влекомая собственным весом, в смирение, в самозабвение; через мгновение она будет вся открыта, беззащитна и покорна, она ему скажет: «Делайте, что хотите, я в ваших руках». Она его завораживала: его пожирал нежный огонь, он больше не знал, был ли он злом или добротой. Добро и Зло, их Добро и его Зло были одним и тем же. Была эта женщина, была эта отталкивающая и головокружительная общность.
Марсель провела рукой по волосам.
– Что ж, попытаемся, – с вызовом сказала она. – Во всяком случае, это будет для него испытанием.
– Испытанием? – переспросил Даниель. – Это Матье вы хотите подвергнуть испытанию?
– Да.
– И вы опасаетесь, что он останется безразличным? Что он не поспешит объясниться с вами?
– Не знаю. Она сухо сказала:
– Мне необходимо уважать его.
Сердце Даниеля заколотилось!
– Значит... вы его больше не уважаете?
– Уважаю... Но со вчерашнего вечера что-то изменилось. Он был... Вы правы: он был слишком небрежен. Он не встревожился обо мне. И его сегодняшний звонок произвел довольно жалкое впечатление. Матье...
Марсель покраснела.
– Матье счел нужным сказать, что любит меня. Вешая трубку. Это попахивает нечистой совестью. Не могу описать вам свои ощущения. Если я когда-нибудь перестану его уважать... Но я не хочу об этом думать. Когда порой я сержусь на него, это мне крайне тягостно. Ах! Если б он попытался меня разговорить, если б он меня хоть однажды, хоть один-единственный раз спросил: «Что у тебя на душе?..»
Она замолчала и грустно покачала головой.
– Я с ним поговорю, – пообещал Даниель. – Сегодня же черкну ему записку и назначу встречу на завтра.
Они замолчали. Даниель принялся обдумывать завтрашнюю встречу: она обещала быть бурной и трудной, это отмывало его от липкой, неотвязной жалости.
– Даниель! – сказала Марсель. – Милый Даниель.
Он поднял голову и увидел ее взгляд: тяжелый, околдовывающий, в нем были благодарность и призыв, взгляд любви. Он зажмурился: между ними было нечто более могущественное, чем любовь. Марсель была распахнута, он вошел в нее, теперь они составляли одно целое.
– Даниель! – повторила она.
Даниель открыл глаза и мучительно закашлялся; с ним случился приступ астмы. Он взял ее руку и, сдерживая дыхание, долго целовал ее.
– Мой архангел, – прошептала Марсель, глядя поверх его головы.
Он проведет всю жизнь, склоненный над этой душистой рукой, а она пусть гладит его по волосам.
Большой сиреневый цветок поднимался к небу, это была ночь. Матье шел в этой ночи и думал: «Я пропащий человек». Это была совсем новая мысль, ее нужно было многократно прокрутить в голове, осторожно понюхать. Время от времени Матье терял ее, оставались только слова. Слова были не лишены некоторого мрачного очарования. «Пропащий человек». Представлялись грандиозные бедствия, самоубийства, мятежи и другие крайности. Но мысль быстро возвращалась к реальности: это было не то, совсем не то; речь шла всего лишь о маленькой, скромной неприятности, об отчаянии не было и речи, наоборот, эта ситуация была даже удобной: у Матье было впечатление, что ему все разрешили, как неизлечимому больному. «Мне только остается позволить себе жить», – подумал он. Матье прочел – «Суматра», название, написанное огненными буквами, и к нему поспешил негр, прикоснувшись к форменной фуражке. На пороге Матье замешкался: он слышал шум, мелодию танго; его сердце было еще полно лени и ночи. И потом все произошло внезапно, как утром, когда обнаруживаешь, что стоишь на ногах, не зная, как это получилось: он отодвинул зеленую драпировку, спустился по лестнице на семнадцать ступенек и оказался в пурпурном шумном погребе с пятнами скатертей больнично-белого цвета; тут пахло людьми, зал был полон, как на литургии. В глубине погреба на эстраде играли гаучо в шелковых рубашках. Перед ним были люди, непоколебимые и корректные, которые, казалось, чего-то ждали: они танцевали, были угрюмы и выглядели охотниками за неуловимой судьбой. Матье усталым взглядом поискал в зале Бориса и Ивиш.
– Желаете столик, месье?
Красивый юноша склонился перед ним с видом сводника.
– Я ищу друзей, – сказал Матье.
Юноша узнал его.
– А! Это вы, месье? – сердечно сказал он. – Мадемуазель Лола одевается. Ваши друзья там, в глубине слева, я вас провожу.
– Нет, благодарю вас, я справлюсь сам. У вас сегодня много народу.
– Да, много. Голландцы. Они немного шумные, но зато щедрые клиенты.
Юноша исчез. Нечего было и думать о том, чтобы пробраться между танцующими парами. Матье подождал: он слушал мелодию танго и шарканье ног, смотрел на медленные перемещения этого молчаливого митинга. Обнаженные плечи, голова негра, сверкающий белый воротничок, роскошные зрелые женщины, много пожилых господ, танцующих со сконфуженным видом. Пронзительные звуки танго неслись как будто над ними: казалось, музыканты играли не для них. «Зачем я пришел сюда?» – подумал Матье. Его пиджак лоснился на локтях, на брюках не было стрелок, танцевал он плохо, не умел развлекаться с праздной многозначительностью на физиономии. Он почувствовал себя неуютно: на Монмартре, несмотря на приветливость метрдотелей, никогда не чувствуешь себя уютно, в воздухе витает беспокойная, неутолимая жестокость.
Зажглись белые лампочки. Матье вслед за расходившимися спинами отправился на поиски. В углу было два столика. За одним из них, не глядя друг на друга, вяло разговаривали мужчина и женщина. За другим он увидел Бориса и Ивиш, они наклонились друг к другу со строгим изяществом. «Как два монашка». Говорила Ивиш, при этом она оживленно жестикулировала. Никогда, даже в минуты полной открытости, она не обнаруживала перед Матье такого лица. «Как они молоды!» – подумал он. Ему захотелось повернуться и уйти прочь. Однако он подошел, так как больше не мог выносить одиночества, ему казалось, что он подсматривает за ними в замочную скважину. Сейчас они его заметят, повернут к нему высокомерные лица, которые они приберегают для родителей, для взрослых, и даже в глубине их сердец что-то переменится. Склонившись к уху Бориса, она что-то шептала. Напустив на себя вид старшей сестры, она разговаривала с Борисом с восхитительной снисходительностью. Матье почувствовал себя немного утешенным: даже с братом Ивиш была не совсем естественна – она только играла в старшую сестру, она никогда не забывалась.
– Пустяки, – коротко засмеявшись, бросил Борис. Матье положил руку на стол. «Пустяки». Этим словцом заканчивался их разговор, точно последняя реплика в романе или пьесе. Матье смотрел на Бориса и Ивиш: они выглядели так романтично.
