– Привет, – сказал он.
– Привет, – вставая, отозвался Борис.
Матье бросил быстрый взгляд на Ивиш: она села откинувшись. Он увидел ее бледные и сумрачные стаза. Подлинная Ивиш исчезла. «А, собственно, почему подлинная?» – с раздражением подумал он.
– Здравствуйте, Матье, – сказала Ивиш. Она не улыбнулась, но у нее не было и удивленного или рассерженного вида; казалось, она считала присутствие Матье совершенно естественным. Борис быстрым жестом показал на толпу.
– Уйма народу! – удовлетворенно сказал он.
– Да, – согласился Матье.
– Хотите на мое место?
– Нет, не стоит; вы его уступите Лоле.
Он сел. Площадка опустела, на эстраде музыкантов больше не было: гаучо закончили свое танго, их должен был сменить негритянский джаз-банд.
– Что вы пьете? – спросил Матье.
Вокруг галдели, Ивиш приняла его неплохо: он был пронизан влажным теплом, он радовался счастливой плотности, благодаря которой чувствовал себя человеком среди других людей.
– Водку, – сказала Ивиш.
– Вот как, вы теперь ее любите?
– Она крепкая, – не уточняя, пояснила Ивиш.
– А это что? – спросил Матье, из чувства справедливости показав на белую пену в бокале Бориса. Борис смотрел на Матье с веселым изумленным восхищением, и тот смутился.
– Это отвратительное пойло, – сказал Борис, – коктейль по рецепту бармена.
– Вы его заказали из вежливости?
– Уже три недели он мне выламывает руки, заставляет попробовать. Он не умеет делать коктейли. Он стал барменом, потому что был фокусником. Говорит, это одно и то же ремесло, но он ошибается.
– Думаю, все дело в шейкере, – сказал Матье, – и потом, когда разбивают яйца, необходима ловкость рук.
– Тогда лучше было бы стать жонглером. Я бы так и не выпил эту чертову микстуру, если б сегодня вечером не одолжил у него сто франков.
– Сто франков? – удивилась Ивиш. – Но у меня они есть.
– У меня тоже, – сказал Борис, – но у него я взял потому, что он бармен. У бармена всегда следует брать в долг, – объяснил он с оттенком педантичности.
Матье посмотрел на бармена. Тот стоял за стойкой, весь в белом, скрестив руки, и с невозмутимым видом курил сигарету.
– Я бы хотел быть барменом, – признался Матье, – вероятно, это забавно.
– Это бы вам дорого обошлось, – ухмыльнулся Борис, – вы бы все перебили.
Наступило молчание. Борис смотрел на Матье, а Ивиш – на Бориса. «Я здесь лишний», – с грустью подумал Матье.
Метрдотель протянул ему карту шампанских вин: нужно было сосредоточиться, у него оставалось не более пятисот франков.
– Виски, – заказал Матье.
Внезапно он ужаснулся этой бережливости и той тоненькой пачке, что болталась в его кошельке. Он окликнул метрдотеля.
– Подождите! Лучше шампанского.
Он снова взял карту. «Мумм» стоило триста франков.
– Вам оно понравится, – сказал он Ивиш.
– Нет. Да, – заколебалась она. – Пожалуй.
– Принесите «Мумм» с красной лентой.
– Рад буду выпить шампанского, – сказал Борис, – потому что я его не люблю. Нужно привыкать.
– Вы оба какие-то противоестественные, – заметил Матье, – всегда пьете то, чего не любите.
Борис расцвел: он обожал, когда Матье говорил с ним таким тоном. Ивиш поджала губы. «Им ничего нельзя сказать, – с некоторым раздражением подумал Матье. – Всегда один из них обижается». Они сидели здесь, напротив него, внимательные и суровые; они видели его по-своему, и тот, и другой хотели, чтобы он соответствовал их представлениям. Но совпадения не получалось.
Они замолчали.
Матье вытянул ноги и довольно улыбнулся. Звуки труб, кисловатые и победоносные, временами доходили до него; у него не было желания обнаружить в них какую-то мелодию: это было здесь, вот и все, производило шум и давало ему огромное чувственное наслаждение. Разумеется, Матье очень хорошо понимал, что он человек пропащий; но здесь, в дансинге, за этим столиком, среди таких же пропащих, как и он, людей все это не имело особого значения и было совсем не тягостно. Он повернул голову: бармен все еще витал в облаках; справа от него стоял в одиночестве какой-то изможденный господин с моноклем, а другой, чуть дальше, тоже один, сидел с дамской сумочкой перед тремя фужерами; его жена и друг, наверно, танцевали, вид у него был скорее удовлетворенный: он широко зевал, прикрывая рот рукой, глазки его умильно жмурились. Повсюду улыбающиеся и чистенькие лица с изнуренными глазами. Матье вдруг почувствовал себя связанным со всеми этими людьми, которым было бы лучше вернуться домой, но они не имели на это сил и оставались здесь, куря тонкие сигареты и попивая коктейли с металлическим привкусом, они улыбались, и уши их, видимо, страдали от музыки; они смотрели опустошенными глазами на осколки своей судьбы; Матье почувствовал негромкий призыв покорного и презренного счастья: «Быть, как они...» Он испугался и, вздрогнув, повернулся к Ивиш. Какой бы она ни была злопамятной и отчужденной, тем не менее она его единственная опора. Ивиш смотрела на прозрачную жидкость, оставшуюся у нее в бокале, и беспокойно поглядывала по сторонам.
– Нужно выпить залпом, – сказал Борис.
– Не делайте этого, – остановил ее Матье, – вы обожжете горло.
– Водку пьют залпом, – строго настаивал Борис.
Ивиш взяла бокал.
– Лучше уж залпом, чтобы скорее с этим покончить.
– Нет, не пейте, подождите шампанского.
– Мне необходимо это проглотить, – с раздражением сказала она, – я хочу веселиться.
Она откинулась назад, поднеся бокал к губам, и вылила содержимое в рот, как будто наполняла графин. Секунду она оставалась в том же положении, с этой огненной лужицей во рту, не решаясь глотнуть. Матье страдал вместе с ней.
– Глотай! – поторопил ее Борис. – Представь себе, что это вода, только и всего.
Шея Ивиш раздулась, она поставила бокал с ужасной гримасой, глаза ее были полны слез. Темноволосая дама, их соседка, выйдя на мгновение из грустной мечтательности, бросила на нее укоризненный взгляд.
– Фу! – выдохнула Ивиш. – Жжет... это просто огонь!
– Я тебе куплю бутылку, чтобы ты упражнялась, – сказал Борис.
Ивиш секунду размышляла.
– Лучше тренироваться на коньяке, он крепче. – Она добавила с некоторой тревогой: – Думаю, теперь я повеселюсь. Никто ей не ответил. Она живо повернулась к Матье: в первый раз она на него смотрела.
– Вы хорошо переносите спиртное?
– Он? Он неподражаем, – сказал Борис. – Однажды я видел, как он выпил семь порций виски, рассказывая мне о Канте. В конце я уже не слушал, захмелел вместо него.
Это была правда: даже таким способом Матье не мог потерять себя. Пока он пил, он цеплялся. За что? Вдруг он снова увидел Гогена, толстое бледное лицо с опустошенным взглядом; он подумал: «За свое человеческое достоинство». Он боялся, что, забудься он хоть на мгновение, он внезапно обнаружит в своей голове, растерянной, плывущей, как знойный туман, мыслишку мухи или же таракана.
– Я боюсь опьянеть, – покорно объяснил он, – я пью, но отвергаю опьянение всем своим существом.
– Тут-то вы упрямы, – восхищенно сказал Борис, – упрямей осла!
– Я не упрям, а просто собран: не умею распускать себя. Мне всегда нужно мыслить о том, что со мной происходит, это моя самозащита. – Он шутливо добавил как бы для себя самого: – Я мыслящий тростник.
Как бы для себя самого. Но это неправда, он не был искренним: в глубине души он хотел понравиться Ивиш. Он подумал: «Значит, вот до чего я докатился!» Он докатился до того, что использует свою немощь, но не для того, чтобы извлечь мелкую выгоду, она нужна ему, чтобы любезничать с девицами. «Негодяй!» Тут он в испуге остановился: называя себя негодяем, он тоже не вполне искренен, по-настоящему он собою не возмущен. Это просто прием, чтобы откупиться, он надеялся избежать нравственного падения через свою хваленую «трезвость». Но эта трезвость ему ничего не стоила, она его скорее забавляла. И даже его суждения об этой трезвости – просто способ вскарабкаться на собственные плечи... «Нужно измениться до мозга костей». Но ему ничто не могло помочь: все его мысли с самого их зарождения инфицированы. Вдруг Матье открылся, как рана; он увидел себя всего, разверстого: мысли, мысли о мыслях, мысли о мыслях о мыслях, он был прозрачен до бесконечности, он до бесконечности прогнил. Потом все потухло, он снова сидел напротив Ивиш, которая странно на него смотрела.
– Ну как? – спросил он. – Вы днем занимались?
Ивиш рассерженно дернула плечами.
– Я не хочу, чтобы мне об этом напоминали! Надоело; я сюда пришла веселиться.
– Она весь день пролежала на диване, свернувшись калачиком, широко раскрыв глаза.
И Борис гордо добавил, не обращая внимания на мрачный взгляд, который на него метнула сестра:
– Она такая забавная, она может умереть от холода в разгаре лета.
