Во всем доме только одно чердачное окошко выходило на дорогу. Проказницы стали у этого окошка и увидели Дон Кихота; сидя на коне и опершись на копье, он время от времени испускал столь глубокие и грустные вздохи, что казалось — у него разрывалось сердце. Вздыхая, он говорил нежным голосом:
— О госпожа моя Дульсинея Тобосская — совершенство красоты, сокровищница мудрости, хранилище всех добродетелей, воплощение всего, что есть лучшего на свете! Что делает сейчас твоя милость? Не вспоминаешь ли ты о плененном тобой рыцаре, который добровольно подвергает себя таким опасностям только для того, чтобы послужить тебе? О, принеси мне весть о ней, ясная, светлая луна! Быть может, в эту минуту ты смотришь ей в лицо, ты видишь, как она прохаживается по галерее своего пышного дворца или стоит на балконе, опершись на перила, и, глядя на тебя, предается мечтам обо мне и думает, как ей поступить, чтобы без ущерба для своего величия и чести смягчить муки, которые ради нее претерпевает мое удрученное сердце. Быть может, она размышляет, какими радостями подарить меня за страдания, какой утехой — за безутешность, какой жизнью — за смерть, какой наградой — за службу! А ты, лучезарное солнце, спешащее подняться из-за гор, чтобы встретить мою госпожу, молю тебя: передай ей привет от меня! Но, глядя на нее, остерегись лобзать ее лицо, не то я стану ревновать ее к тебе еще сильнее, чем ты сам, великолепный Феб, ревновал быстроногую нимфу[52], за которой гонялся по фессалийским равнинам или по берегам Пенея, точно не помню.
Когда Дон Кихот дошел до этого места своей трогательной речи, дочь хозяйки тихонько позвала его:
— Сеньор! Будьте любезны, ваша милость, подойдите сюда!
На ее голос Дон Кихот повернул голову и при свете луны, которая все заливала своим сиянием, увидел, что кто-то подзывает его из слухового окошка (а окошко это показалось ему большим окном с золоченой решеткой, какие бывают в богатых замках, ибо, как мы знаем, он принимал гостиницу за замок); его безумному воображению, как и в прошлый раз, тотчас представилось, что прекрасная дочь владельца замка, пылая к нему любовью и пренебрегая опасностью повредить своей доброй славе, хочет утешить его и облегчить муки, вызванные суровостью Дульсинеи Тобосской. Не желая, чтоб его сочли неучтивым, он повернул Росинанта, подъехал к слуховому окошку и со вздохом проговорил:
— Прекрасная дама! Мне очень жаль, что вы дарите нежным вниманием человека, который не в силах ответить вам так, как того заслуживают ваша любезность и великие достоинства. Но вы не должны винить в этом несчастного странствующего рыцаря, ибо любовь не позволяет ему служить никому другому, кроме дамы, которая сделалась полновластной владычицей его души с того мгновения, как он ее увидел. Не гневайтесь на меня, прелестная сеньора, забудьте обо мне, удалитесь к себе в покои, не изъявляйте мне больше своего благоволения, предоставьте меня моей участи. Но если я могу как-нибудь иначе, а не любовью, отблагодарить вас за вашу благосклонность, то требуйте от меня чего угодно. Клянусь вам именем моего нежного врага, моей отсутствующей жестокой повелительницы, что я исполню все, чего бы вы ни пожелали. Требуйте прядь волос Медузы, сплетенную из змей, или лучи солнца, заключенные в склянку, — я все для вас достану.
— Ничего этого моей госпоже не нужно, сеньор рыцарь, — прервала его Мариторнес.
— А что же нужно вашей госпоже, учтивая дуэнья? — спросил Дон Кихот.
— Она просит только, чтобы вы протянули ей вашу руку, — отвечала Мариторнес. — Она убеждена, что от прикосновения этой руки утихнет страсть, побудившая ее с опасностью для чести показаться в этом окошке: ведь если отец сеньоры узнает о таком поступке — самое меньшее, что он сделает, это — отрежет моей госпоже ухо.
— Хотел бы я это видеть! — воскликнул Дон Кихот. — Попробуй он сделать это, и его постигнет самое ужасное наказание, какого только заслуживает бесчеловечный отец, дерзнувший поднять руку на влюбленную дочь!
Мариторнес, убедившись, что Дон Кихот готов исполнить ее просьбу, быстро спустилась вниз, побежала в конюшню, схватила там недоуздок осла Санчо Пансы и вернулась обратно как раз в ту минуту, когда Дон Кихот, став обеими ногами на седло Росинанта и дотянувшись, как он воображал, до решетчатого окна, за которым сидела раненная любовью девица, протянул ей руку со словами:
— Примите, сеньора, эту руку или, лучше сказать, этот бич злодеев. Примите, повторяю, руку, к которой ни одна женщина еще не прикасалась, не исключая и той, которая безраздельно владеет всем моим существом. Я протягиваю ее вам не для того, чтобы вы ее облобызали, — нет, посмотрите на сплетение ее сухожилий, строение мускулов, ширину и крепость жил; судите же по ней о силе и мощи ее обладателя.
— Сейчас мы рассмотрим ее, — ответила Мариторнес.
И, сделав петлю на недоуздке, она накинула ее на кисть руки Дон Кихота, а другой конец его крепко-накрепко привязала к засову на двери. Почувствовав в руке боль от стиснувшего ее ремня, Дон Кихот сказал:
— Мне кажется, что ваша милость охватила мою руку железными тисками, а не пожала ее нежными пальцами. Не обращайтесь с ней так сурово: она не виновата в страданиях, которые причиняет вам моя холодность. Знайте: кто любит, не должен мстить так жестоко.
Но никто уже не слушал речей Дон Кихота. Обе девицы убежали, помирая со смеху, а он остался стоять с привязанной рукой.
Бедняга пребывал в великом страхе и тревоге. Стоило Росинанту сделать малейшее движение, и наш рыцарь повис бы на одной руке. Поэтому он боялся пошевелиться и все надежды возлагал на смирный и терпеливый нрав своего верного коня. Наконец Дон Кихоту стало ясно, что он привязан, а дамы куда-то исчезли; разумеется, он тотчас вообразил, что в этом происшествии снова замешано колдовство. Тогда наш рыцарь принялся проклинать свою опрометчивость и неблагоразумие: ему, конечно, не следовало возвращаться в замок, где ему пришлось еще не так давно испытать столько неприятностей. Ведь сказано в правилах странствующего рыцарства, что если приключение какого-нибудь рыцаря заканчивается несчастливо, то это значит, что оно предназначено для другого рыцаря и нечего снова ввязываться в него. Раздумывая об этом, он все время дергал руку, стараясь ее освободить. Но все его усилия были тщетны: ремень затягивался все крепче и крепче, и боль в руке усиливалась. Ему ничего не оставалось, как смирно стоять на седле и дожидаться, пока кто-нибудь не придет ему на помощь. С тоской вспоминал он о мече Амадиса, разрушающем все чары, и проклинал судьбу, приковавшую его к этому окну, в то время как столько страдающих и обездоленных нуждаются в его помощи; призывал наш рыцарь и даму своего сердца, Дульсинею Тобосскую, моля ее о заступничестве, и наконец стал звать своего верного оруженосца Санчо Пансу, который, подложив под голову седло своего осла, спал таким глубоким сном, что позабыл обо всем на свете. Убедившись, что Санчо его не слышит, Дон Кихот стал взывать к помощи мудрецов Лиргандео и Алькифо и молить свою добрую приятельницу Урганду заступиться за него. Когда же наконец стало светать, он впал в такое отчаянье и смятение, что принялся реветь быком. Нашему рыцарю казалось, что и день не принесет ему освобождения и что он останется заколдованным навеки. Эту уверенность поддерживало в нем и странное поведение Росинанта: верный конь всю ночь простоял как вкопанный, не шелохнувшись. И наш рыцарь решил, что это недобрый знак и что ему вместе с конем суждено простоять так, не пивши, не евши и не спавши, пока не кончится злое влияние созвездий или пока не расколдует его другой, более добрый волшебник.
Как только стало рассветать, к постоялому двору подъехали четыре отлично одетых всадника с мушкетами у седел. Ворота гостиницы были еще заперты, и приезжие стали громко стучать. Увидев их, Дон Кихот, считавший своим долгом, невзирая ни на что, исполнять обязанности часового, закричал гневным голосом:
— Рыцари, оруженосцы или кто бы вы ни были, перестаньте стучать у ворот этого замка! Неужели вы не понимаете, что в такую раннюю пору обитатели его еще спят и что ворота крепости открываются обычно не раньше, чем солнце озарит землю своими лучами? Подождите, пока наступит день, а тогда мы посмотрим, следует ли вас впускать или нет.
— Какая крепость? О чем вы тут толкуете? Какие могут быть церемонии на постоялом дворе?! Если вы хозяин постоялого двора, распорядитесь, чтобы нам отперли: мы — путешественники, нам нужно покормить лошадей и ехать дальше, — мы очень торопимся.
— Неужели, кабальеро, я похож на хозяина постоялого двора? — спросил Дон Кихот.
— Не знаю я, на кого вы похожи, — отвечал всадник, — знаю только, что вы мелете вздор, называя гостиницу замком.
