Желая привлечь его внимание, я тихонько кашлянул. Он тотчас весь встрепенулся и стал тревожно озираться во все стороны. Я повторил и, видя, что расширившиеся глаза его обратились на мое тайное убежище, пошевелил ветвями калины и как бы невзначай высунул наружу руку.
Вместо ожидаемого мной вопроса: "Кто тут в кустах", на который я уже приготовил и приличный ответ, он испустил дикий вопль, судорожно рванул розовое одеяло с плечей своих и закрылся им с головою, как бы обезумев от ужаса и ища укрыться от страшного видения.
Не постигая причины этого ужаса, я некоторое время ожидал, пока он оправится, но, видя, что он остается неподвижен под одеялом, как убитый, я решительно приблизился к самому подоконнику и сказал:
— Здравствуйте, Михаил Михаилович.
Он поспешно сорвал с головы одеяло и обратил ко мне обрадованное, но еще мертвенное от недавнего испуга лицо. Он был столь растерян и жалок, что я, отложив в сторону приготовленные мною лукавые речи, спросил его:
— Чего вы испугались?
— Я… думал… она… — пролепетал он, заикаясь и тревожно оглядываясь.
— Кто она?
— Она… тень… она… ее тень…
— Чья тень? Ненилина?
Он с жалобным видом кивнул головой и прошептал:
— Да, да… да!.. И днем, и светло, и то она приходит… Так и дышит около меня… так и…
Он не окончил, содрогнулся и пугливо стал прислушиваться.
Я тоже, должен признаться, не без волнения оглянулся, но поразмыслив несколько, успокоился. По всем преданиям, только тени самоубийц, душегубцев, предательски умерщвленных, волхвов и чародеев обречены по скончании земного живота своего еще появляться на театре прежних своих действий; представить же себе благолепную Ненилу причастною какой-либо из вышевычисленных категорий было для меня столь же немыслимо, как вообразить невинную молодую морковь ядовитым деревом анчаром.
— Это вам, видно, так померещилось, — сказал я.
— Нет, нет, не померещилось! — возразил он с отчаянием. — Приходит! всякую ночь…
— А вы креститесь? Читаете от лукавого?
— Не берет! Она все-таки подходит… дотрогивается… пальцы как лед… говорит…
— Что же она говорит?
— Нельзя сказать… нельзя!
— Отчего нельзя?
— Не велит! Грозится: задушу! хватает за горло… "Если ты меня забудешь, так я тебя…"
— Что "тебя"?
Но он как бы внезапно онемел и снова прислушивался.
— Никого нету, — сказал я. — Теперь тень не может показаться, — светло, день… Тень только в полночь…
— В полночь… в полночь… — повторил он, — да, в полночь… "Если ты выедешь из Тернов, так я тебя…"
— Что ж "тебя"?
— Так и шепчет: "Так я тебя…" "так я тебя…" "Отдай все папеньке на церковь, а то я тебя…"
Говор и шум, раздавшиеся на паперти, дали мне знать, что обряд крещения совершен и что время мне подумать о благополучном и осмотрительном отступлении.
— Прощайте, — сказал я.
— Куда ж ты? — воскликнул он с горестью. — Куда? Погоди, не ходи! Побудь еще! Побудь! Я тебе рубль дам! Вот, вот бери! Целый рубль бери!
Тревога и тоска его были столь велики, что даже слезы потекли по его ланитам, между тем как торопливою рукою он шарил в кармане, отыскивая посуленного мне рубля.
— Нету, нету, — пробормотал он, — не знаю где… Я тебе после отдам… Ей-богу, отдам… два отдам, только ты со мной побудь! Два! целых два дам…
— Я после приду, — сказал я. — После… Отец Еремей идет…
— Идет? идет? Уж близко? Близко?
Он тоскливо заметался.
— Так я после…
— Да, да… после, после… Ты приходи… Слышишь? приходи…
— Приду, приду, — отвечал я, торопливо раздвигая долженствующие меня скрыть кусты, ибо слышал уже подобострастный голос пономаря, восклицающий в иерейском дворе:
— Я их знаю, батюшка! Я видел, как они живут… Корова, и овцы, и кабан… просто благословение божие! И пара волов… Но нераскаянны, жадны… ко святому храму не усердны…
Я поспешно раздвинул кусты, как вдруг за мной как бы выплеснули огромный горшок растопленного масла на горячие уголья. Я быстро отпрянул в сторону, пугливо оглянулся… По испуг мой, обратившийся бы при иных, не столь печальных обстоятельствах, в неудержимый смех, сменился улыбкою.
Большая часть грузного туловища Михаила Вертоградова высунулась из окна, дородная выя его елико возможно вытянулась вперед, колесообразиые брови поднялись до самой черты всклоченных кудрей, круглые глаза выпучились, а из пухлых уст, сложившихся в несказанно уморительную форму, несколько напоминающую горлышко сосудов, специально фабрикуемых для торговли святой водою Почаевской чудотворной богоматери, исходил шипящий, напряженный шепот, принятый мною за шипение масла на угольях.
Я приостановился и расслушал:
— Приходи ж… приходи… Два дам… Еще дам… Приходи!..
— К господню храму не усердны, христианских правил не соблюдаете, — доносился голос пономаря, перешедший уже в иной тон.
На что незнакомый мне женский голос печально ответствовал:
— Ничего теперь нету: ведь мы погорели! Все продали. Только корова осталась. Кабы не корова, так хоть по миру иди! Нищие мы теперь…
— И нищие должны приносить свою лепту! Нищий тоже Христианин, святым крещением крещен! За беззаконие господь и наказует…
— Приходи ж… приходи… — шептал Михаил Вертоградов, усиливая свои мольбы быстрыми киваньями.
Ответив ему успокоительными знаками, я благополучно возвратился домой.
Довольный превзошедшим мои ожидания успехом свидания, я был, однакоже, немало озабочен предполагаемыми явлениями Ненилиной тени. Я не мог сомневаться в истине показаний Михаила Вертоградова: жалкий его вид и плачевное расстройство духа ясно свидетельствовали о его чистосердечии. Но, с другой стороны, Ненила, столь безмятежная во время земного жития своего, столь тяжелая на подъем, носится по смерти своей легкою тенью, нашептывает мрачные угрозы!
Размышления эти привели меня к другим, не менее для моего детского разума неуяснимым, о загробной жизни и о чудесном превращении усопших телес в нетленных духов, а последние свелись, на что со времени моего вступления во храм библейской науки сводились все мои головоломные упражнения, — то есть на роковое влияние грехопадения первых человеков и на сотворение мира.
Дабы несколько освежить утомленную, пылающую голову мою, я под вечер вышел на прогулку, но прогулка моя на этот раз длилась недолго: едва начала сгущаться вечерняя мгла, возбужденному моему воображению стали представляться нападающие на меня из глубины кущ лесных тени, раздающиеся вслед за мною глубокие вздохи; зацепившуюся за меня терновую иглу я принял за прикосновение не обретающей успокоения усопшей души.
Хотя я тут же вскоре убеждался, что все эти страхи неосновательные, тем не менее счел за лучшее возвратиться под кров отчий.
В безмолвии ночи, когда вокруг все успокоилось сном, я тоже довольно был смущаем: предприимчивая мышь, свалившаяся с ветхой, не сдержавшей ее полки, слабый треск оседающих углов не пощаженной сокрушительным временем хаты нашей, скрип отцовского или же собственного моего ложа — все принималось мною за явления сверхъестественные и бросало меня то в жар, то в холод.
Невзирая на объемлющий меня трепет, я пламенно желал собственными очами своими увидать сверхъестественное явление, и поутру, когда с яркими солнечными лучами исчезли все фантастические образы, рисовавшиеся в сумраке ночи, я твердо решил не уклоняться от встречи с тенью, но, буде она явится мне, встретить ее со всевозможным спокойствием и стойкостию.
Порешив это, я занялся назначенным свиданием с Михаилом Вертоградовым.
Провидение, в неисповедимых путях своих одаряющее одних смертных расчетливым благоразумием, умеренными страстями и способйостию относиться к самому близкому им делу только с безопасным и безвредным для себя усердием, а в других влагающее безумное презрение всяких мудрых самоограждений, готовность, говоря простонародным языком, лезть на прямо в их перси направленный рожон и пагубную беззаботность относительно могущих постигнуть бедствий, включило меня в число последних. Сбираясь проникнуть под окно Михаила Вертоградова, я готов был на всякие испытания и боялся только неудачи.
Я уже благополучно подбирался к калиновым кустам, как вдруг услыхал громко окликавшего меня родителя моего.
— Тимош! Тимош! — выкрикивал он, — Тимош, где ты? Поди сюда! Где ты?
Первою моею мыслию было притаиться и переждать, пока смолкнет родительский зов, но так как зов этот не смолкал, а, напротив того, становился все пронзительнее, то я переменил намерение и, обежав с противоположной стороны огороды, явился как бы возвратившийся из лесу.
Родитель поспешно схватил меня за руку и повлек, повторяя:
