— Пойду позову его.
Когда он выбежал из столовой, туда на цыпочках вошла, зябко охватив себя руками, О-Кину с болеутоляющими пластырями на висках и села на место, с которого только что вскочил Ёити.
— Что случилось?
— Никак не может принять лекарства... Новая сиделка хоть и пожилая, но действует спокойно и уверенно.
— Как температура?
Синтаро, продолжая молчать, поморщился и выдохнул дым.
— Только что измеряли, тридцать семь и два...
О-Кину, пряча подбородок в ворот кимоно, задумчиво посмотрела на Синтаро.
— После ухода Тодзавы-сан снизилась еще на одну десятую.
Снова наступило молчание. Ее нарушил громкий звук шагов вошедшего Кэндзо, вслед за которым появился и Ёити.
— Тебе только что звонили из дому. Муж просил чуть попозже позвонить.— С этими словами Кэндзо обратился к О-Кину, после чего направился в соседнюю комнату.
— Ну что ты будешь делать. Две служанки в доме, а толку от них никакого.
О-Кину, досадливо прищелкнув языком, переглянулась с тетушкой.
— Такие теперь служанки пошли... Моя, так та наоборот, во все сует нос.
Пока женщины переговаривались, Синтаро, не выпуская сигареты изо рта, заговорил с печально сидевшим Ёити.
— К вступительным экзаменам готовишься?
— Готовлюсь... Но в этом году держать не буду.
— По-прежнему пишешь стихи?
Ёити, морщась, прикурил сигарету.
— У меня нет такой склонности к учению, как у тебя. А математику я просто ненавижу.
— Хоть и ненавидишь, но если не заниматься...
Синтаро прервала сидевшая напротив него тетушка, тихим голосом переговаривавшаяся с подошедшей к приоткрытой фусума сиделкой:
— Син-тян, мама зовет.
Погасив окурок, он встал. И, не взглянув на сиделку, прошел в соседнюю комнату.
— Проходи сюда. Мама сказала, что хочет тебя видеть,— кивнул ему головой отец, сидевший у изголовья больной. Синтаро послушно примостился рядом с ним.
— Ты меня звала?
Мать повернула к нему голову. В свете лампы, завешенной куском материи, лицо ее выглядело еще более осунувшимся.
— Понимаешь, Ёити не желает заниматься... Хоть бы ты ему сказал... Он прислушивается к твоему мнению...
— Хорошо, обязательно скажу. Кстати, только что мы уже с ним говорили об этом.
Синтаро ответил чересчур громко.
— Да? Смотри, не забудь... Я думала, что вчерашнего дня не переживу, а вот видишь...
Превозмогая боль, мать широко улыбнулась.
— Может быть, помог амулет Тайсяку-сам[163], — вот и жар спал; глядишь, еще и поправлюсь... Мицу говорила, что у ее дяди тоже была язва двенадцатиперстной кишки, а он через полмесяца поправился. Видно, не такая это страшная болезнь...
Синтаро до боли стало жаль мать, которая все еще надеялась на выздоровление.
— Конечно, поправишься. Непременно поправишься, лекарства обязательно помогут.
Мать кивнула.
— Давайте еще раз попробуем выпить.
Подошедшая сиделка ловко поднесла ко рту О-Рицу мензурку. Мать, зажмурившись, в два глотка выпила содержимое. На какой-то миг у Синтаро отлегло от сердца.
— Вкусно.
— Смогла все же принять наконец.
Сиделка и Синтаро радостно переглянулись.
— Раз стала принимать лекарство, все в порядке. В общем, залежалась ты, пора подниматься. И устроим праздничный обед, будем есть рис с красной фасолью.
Шутка Кэндзо вызвала у стоявшего на коленях Синтаро желание уйти. В это время мать неожиданно подозрительно глянула на него.
— Лекция? Где сегодня вечером лекция? — спросила она.
Испуганный Синтаро, ища спасения, посмотрел на отца.
— Никакой лекции нет. Нигде ее не будет. Так что можешь лежать спокойно.
Успокаивая О-Рицу, Кэндзо одновременно делал глазами знаки Синтаро. Тот поспешно поднялся и вернулся в ярко освещенную столовую.
Там по-прежнему сестра и Ёити тихо разговаривали с тетушкой. Когда он вошел, все трое повернулись, вопросительно глядя на Синтаро. Однако Синтаро молча, с каменным лицом, сел на свое место.
— Зачем тебя звали?
Молчание нарушила О-Кину, все еще зябко пряча подбородок в ворот кимоно.
— Ничего особенного.
— Значит, мама просто хотела посмотреть на тебя?
В тоне сестры Синтаро уловил раздражение. Но ничего не ответил, лишь горько усмехнулся.
— Ё-тян, не побудешь ночью с больной? — После непродолжительного молчания, зевнув, обратилась к Ёити тетушка.
— Хорошо... Сестра тоже обещала побыть этой ночью с матерью...
— А ты, Син-тян?
О-Кину из-под припухших век посмотрела на Синтаро.
— Мне все равно, не знаю.
— Син-тян, как всегда, колеблется. Я думала, поступление в колледж прибавит ему решительности...
— Наверно, он просто устал,— с укором ответила О-Кину тетушка.
— Тогда пусть сейчас ложится спать. Тем более что дежурить придется, наверно, не одну ночь...
— Ну что ж, пойду спать, ладно?
Синтаро поднес спичку к сигарете брата. Только что он видел умирающую мать и поэтому ненавидел себя за эту услужливость...
6
Синтаро поднялся на второй этаж и около двенадцати лег. Он действительно очень устал, тетушка не зря сказала. Но, погасив свет, долго еще ворочался с боку на бок.
Рядом тихо посапывал Кэндзо. Впервые за последние несколько лет он спал в одной комнате с отцом. Неужели раньше он не храпел, недоумевал Синтаро, глядя на спящего отца.
Перед Синтаро неотступно стоял образ матери — воспоминания о ней его преследовали. Воспоминания были самые разные, и приятные, и неприятные. Но все одинаково печальны. «Все прошло. И хорошее, и плохое»,— думал Синтаро, стараясь поудобнее пристроить на подушке голову с коротко остриженными волосами.
...Однажды, когда Синтаро еще учился в начальной школе, отец купил ему новую фуражку. С большим козырьком и высокой тульей, о такой Синтаро давно мечтал. Увидев ее, сестра О-Кину сказала отцу, что в будущем месяце будет репетиция хора и ей нужно сшить кимоно. Отец расхохотался и пропустил ее слова мимо ушей. Сестра разозлилась. Отвернувшись от отца, она стала ворчать:
— Ты любишь одного Син-тяна.
Отец все еще продолжал улыбаться.
— Одно дело фуражка, другое — кимоно.
— А мама на что? Она недавно сама сшила хаори.
Сестра снова повернулась к отцу и зло глянула на него.
— Но я ведь не так давно купил тебе шпильку и гребень.
— Да, купил. Ну и что, ты и должен был купить.
Сестра вытащила из волос шпильку, украшенную искусственными белыми хризантемами, и швырнула на пол.
— Возьми свою шпильку.
Отец поморщился.
— Не делай глупостей.
— Чего же ждать от меня, глупой? Я глупая, не то что Син-тян. И моя мама была глупой...
Побледневший Синтаро оказался свидетелем это сцены. Когда сестра расплакалась, он молча подобрал с пола шпильку и стал нервно обрывать лепестки с цветка.
— Что ты делаешь, Син-тян?
Сестра как безумная схватила его за руку.
— Ты же сама сказала, что шпилька тебе не нужна. А раз не нужна, не все ли равно, что я с ней делаю? Женщины любят ссориться, ну и ссорься, пожалуйста...
Синтаро поднял рев, и они с сестрой стали драться, вырывая друг у друга шпильку, пока на цветке не осталось ни одного лепестка... Сейчас Синтаро удивительно отчетливо представил себе душевное состояние сестры, лишившейся матери...
Синтаро стал прислушиваться. Кто-то, стараясь неслышно ступать, поднимался по темной лестнице... Вдруг раздался голос Мицу:
— Господин.
Кэндзо, который, казалось, спал, сразу же поднял голову с подушки.
— Что случилось?
— Вас зовет госпожа.
— Хорошо. Иду.
После ухода отца Синтаро неподвижно застыл на постели с широко открытыми глазами, прислушиваясь к тому, что делается в доме. И почему-то в его памяти вдруг всплыло далекое светлое воспоминание, никак не связанное с трагичностью этой минуты.
...Это тоже случилось в то время, когда он учился в начальной школе; мать взяла его с собой на кладбище на могилу отца. Был солнечный воскресный полдень — среди сосен и живой изгороди ярко белели цветы магнолий. Мать подошла к небольшой могилке и сказала, что это могилка отца. Синтаро остановился и слегка склонил голову.
— Надеюсь, больше ничего от меня не требуется?
Поливая могилу, мать с улыбкой на него посмотрела.
— Ничего.
К отцу, которого он не знал, Синтаро относился с теплотой. Но этот жалкий каменный столбик не вызывал в нем никаких чувств.
Мать постояла еще некоторое время, сложив руки. Вдруг раздался выстрел духового ружья. Синтаро, стоявший за спиной матери, пошел в ту сторону, откуда донесся выстрел. Обойдя живую изгородь, он очутился на узкой тропинке — там мальчик, с виду старше Синтаро, державший духовое ружье, и двое его младших братьев с жалостью смотрели на вершину какого-то дерева, которую, точно дымом, обволокло начавшими распускаться почками...
