рюкзак за спиной, да и все равно у нее была свиданка с парнем с мелкими усиками, который стоит рука в боковом кармане с ухмылкой в ночноклубной киношке Парижа.
Ух, а в Лондоне что я вижу, как не прекрасную, небесно красивую блондинку, стоящую у стены в Сохо, подзывая хорошо одетых мужчин. Много грима, с синими тенями у глаз, самые красивые женщины на свете определенно англичанки… если вы, как я, не предпочитаете смуглых.
Но в Марокко были далеко не только прогулки с Берроузом и бляди у меня в комнате, я сам по себе уходил в дальние походы, хлебал «Чинзано» в кафе на тротуарах solitaire, сидел на пляже…
По пляжу шли железнодорожные рельсы, что приводили поезд из Касабланки; я, бывало, сидел в песке, глядя на чудны́х арабских тормозных кондукторов и их смешную маленькую железную дорогу Си-Эф-Эм (Central Ferrocarrill Morocco). У вагонов колеса были со спицами, не сцепки, а просто буфера, двойные цилиндрические буфера с каждой стороны, а вагоны друг к другу привязывались посредством обычной цепи. Сигналист подавал сигналы обычным гусем, рукой показывал «стоп машина» и «путь свободен», а еще у него был тонкий пронзительный свисток, и орал он по-арабски, харкая горлом, заднему кондуктору. У вагонов ни ручных тормозов, ни скоб-лесенок. Жуткие арабские бомжи сидели в угольных бункерах, пока ими маневрировали взад-вперед по сортировочной горке на песчаном морском побережье, рассчитывая доехать до Тетуана…
На одном тормозильщике феска и баллоны-панталоны. Я так и представлял себе диспетчера в полной мантии Джалабы, сидящего у телефона с трубкой гашиша. Но у них был хороший маневровый дизель, с офесканным машинистом внутри у дросселя и зна́ком на борту локомотива, гласящим: «DANGER À MORT» (смертельная опасность). — Вместо ручных тормозов они бегали, спеша в развевающихся одеяниях, и отпускали горизонтальный брус, который тормозил колеса тормозными башмаками — это было безумие, — они чудодейственные просто были железнодорожники. Сигналист вопил: «Thea! Thea! Mohammed! Thea!» Мохаммедом был старший кондуктор, он стоял на дальнем краю песка, печально глядючи. Между тем овуаленные арабские женщины в длинных Иисусовых одеяниях слонялись вокруг, собирая куски угля у путей — к вечерней рыбе, к ночному теплу. Но песок, рельсы, трава были так же вселенски, как Южная Тихоокеанская… Белые одежды у птичьего песка железной дороги синего моря…
У меня была очень приятная комната, как я говорил, на крыше, с патио, звезды по ночам, море, молчание, французская квартирная хозяйка, китайская экономка — шести-и-семь-футовый голландец-педераст, живший по соседству и приводивший каждую ночь к себе арабских мальчиков. Никто мне не докучал.
Паром из Танжера в Альхесирас был очень печален, потому что весь освещен так весело ради ужасного предприятия перебраться на другой берег.
В Медине я нашел спрятанный испанский ресторан, где подавали следующее меню за 35 центов: один стакан красного вина, креветочий суп с мелкой лапшой, свинина в красном томатном соусе, хлеб, одно жареное яйцо, один апельсин на блюдце и один черный кофе-эспрессо — руку дам на отсечение.
Ради писательства, и спательства, и думательства я ходил в местную прохладную аптеку и покупал «Симпантину» для возбуждения, «Диосан» для кодеиновых грез и «Сонерил» для сна. Тем временем мы с Берроузом также раздобыли немного опия у парня в красной феске в Зоко-Чико и смастерили себе каких-то самодельных трубок из старых банок от оливкового масла, и курили, распевая «Уилли-Мочалку», а назавтра смешали пахтача и кифа с медом и специями и сделали себе кексиков «Маджун», и съели их, жуя, с горячим чаем, и пошли на долгие пророческие прогулки в поля маленьких беленьких цветочков. Однажды днем, улетев по гашишу, я медитировал на своей солнечной крыше, думая: «Все, что движется, есть Бог, и все, что не движется, есть Бог»; и при этом переизречении древней тайны все, что двигалось и шумело в Танжерском дне, похоже, вдруг возликовало, а все, что не двигалось, вроде возрадовалось…
Танжер — очаровательный, четкий, приятный город, полный изумительных континентальных ресторанов вроде «El Paname» и «L’Escargot» с такой кухней, что слюнки текут, сладкими снами, солнышком и целыми галереями святых католических священников возле того места, где я жил, которые молились к морю каждый вечер. Пускай повсюду будут оризоны!
Меж тем безумный гений Берроуз сидел диковласый у себя в садовой квартире, печатая следующие слова: «Мотель Мотель Мотель одиночество стонет через весь континент, как туман над недвижной маслянистой водой приливных рек…» (имея в виду Америку). (В изгнании Америка всегда вспоминается.)
В День независимости Марокко моя большая 50-летняя сексуальная арабская негритянка-горничная убрала мне комнату и сложила мою грязнющую нестираную футболку аккуратно на стуле…
И все же иногда Танжер бывал невыразимо скучен, никаких флюидов, поэтому я уходил на две мили вдоль берега среди древних ритмичных рыболовов, которые тянули сети поющими бандами с какой-то древней песней вдоль прибоя, оставляя рыбу плескаться в морскоглазном песке, а иногда я смотрел офигительные футбольные матчи, разыгрываемые в песке безумными арабскими мальчишками, некоторые причем забивали голы бросками назад через голову под аплодисменты целых галерей детворы.
И бродил я по Магрибской земле хижин, коя прелестна, как земля старой Мексики со всеми ее зелеными холмами, burros, старыми деревьями, садами.
Однажды днем я сидел на речном дне, втекавшем в море, и смотрел на высокий прилив, распухавший выше моей головы, и внезапный шторм вынудил меня бежать обратно вдоль берега к городу, как звезду легкой атлетики на рысях, весь промок, и вдруг на бульваре кафе и отелей вышло солнце и осветило мокрые пальмы, и от этого у меня возникло старое ощущение — бывает у меня такое застарелое чувство, — я подумал обо всех.
Чудной городок. Я сидел на Зоко-Чико за столиком кафе, наблюдая, как мимо проходят субъекты: Чудно́е воскресенье в Феллахской Арабляндии с, как ожидаешь, таинственными белыми окнами и дамами, мечущими кинжалы, и ты и впрямь видишь, но ей-богу, женщину там, что я видел в белой вуали, сидящую, вглядываясь у «Красного Креста» над маленькой вывеской, гласившей: «Practicantes, Sanio Permanente, TF No.✠9766», крест при этом красный — прямо над табачной лавкой с багажом и картинками, где маленький голоногий мальчик опирался на прилавок с семейством онаручночасовленных испанцев. Меж тем проходили английские моряки с подводных лодок, стараясь все больше и больше напиться «малагой», однако спокойные и затерявшиеся в сожалениях по дому. Два маленьких арабских хеповых кошака устроили себе краткую музыкальную болтологию (десятилетние) и даже расстались, толкнувшись плечьми, на одном мальчике была желтая ермолка и синий лепень. Черные и белые плитки уличного кафе, где
