Мария Канделария подняла холстину, отделявшую лавку от дворика, и выглянула туда, где пировали ее братья с женами, детьми и друзьями. Стакан ходил по кругу, снова и снова наполняясь водкой. Маримба звала танцевать. В углу томились гитары. Люди говорили вразнобой, смеялись, обнимались. Порфирио Мансилья обнял и повлек за собой Иларио, а за ними шел Олегарио, хлеща по земле бичом, длинным, как обезьяний хвост.
Среди гостей выделялся темно-желтый старичок, бродячий лекарь, который требовал, чтобы его величали доктором. Все толпились вокруг него. Канделария расслышала, что речь идет о ней. Бог с ними, ей-то что! Доктор, противный, как белая вошь, утверждал, что хочет на ней жениться. И по годам она ему подходит, объяснял он братьям, а почему-то не соглашается.
Порфирио, Иларио, Олегарио и другие погонщики подошли к ней, перешучиваясь, пересмеиваясь, улыбаясь.
— Что вы одна, что не танцуете? — спросил Иларио из-за плеча друга, который за руку здоровался с ней.
— Куда мне!
— А мы им покажем! — сказал Порфирио. — Увидят, что такое танцы танцевать!
— Ох, что вы! — воскликнула она, вырывая у Иларио локоть.
— С чего сегодня гости? — спросил Иларио.
— У Андреса, брата моего, дочки сегодня помолвка.
— Чонита замуж собралась, — сказал Порфирио. — И никто не знал! Так и вы, донья Кандуча, напугаете нас.
— Разве уж вы, дон Порфирио, на мне женитесь. У других вкус получше.
Они замолчали, чтобы послушать маримбу. Гитаристы уже перебирали струны. На улицу, воя, лая, припадая на одну лапу, кинулась собака, которую чем-то огрели на кухне.
— Ах, какая Хавьера бессердечная! — воскликнула донья Канделария, разгладила белыми руками чистый стародевичий передник и прошла среди гостей на кухню поворчать на служанку. Та была из индейцев, сильно пила, всегда ходила беременной невесть от кого и не славилась добрым поведением. Нрав у нее был наглый, но руки золотые — все умела делать. Правда, она зарилась на чужое, за что ее и послали молоть маис.
На упреки она не отвечала, даже глаз не подняла, пока не перемолола все, что было на камне. Потом остановилась и выпрямилась.
— Братья ваши велели ее на кухню не пускать… Много чего велели ваши братья… Им бы только распоряжаться… Да идите вы к ним, у людей праздник, не глядите вы в огонь…
Мария Канделария неподвижно смотрела в самую сердцевину очага, полного дров, углей, пламени и дыма. Дым — от пламени, пламя — от дров, дрова — от дерева, дерево — от земли, земля — от мечтанья. Брови ее хмурились. Она держала в руке уголок фартука, на случай, если заплачет, выпустит наружу долго скрываемые слезы. Дым — от пламени, пламя — от дров, дрова — от дерева…
Служанка тронула ее локоть шершавой, холодной, мокрой рукой. Канделария, не замечая, выскользнула из кухни. Надо за всем присмотреть, кто же еще присмотрит, там слушают споры этих Иларио. Так ласково звала она всех погонщиков.
— Я бы на месте Олегарио не мешал тех мулов покупать, а потом пускай судят, какой ты знаток, Порфирио, и стоят ли они так дорого.
— Не вини ты меня, Иларио, я его просил их не брать, он сам тебе скажет. Вот тебе крест, говорил, что невыгодно, очень за них запросили, а ты, Порфирио, предал меня…
— Выпейте водочки, — сказала Канделария, подходя к ним и протягивая старшему уставленный стопками поднос.
Порфирио упираться не стал, но переругивался с Иларио насчет мулов, пока тот не вытянул из него все, что случилось в городке после исчезновения письмоноши.
Творилось там бог знает что. Отец Валентин сообщил с кафедры, что Архистратиг Михаил, главный из всех архангелов, сразу после дня святого Франциска снесет огненным мечом текунью вершину. Надо сказать, письмоноша унес в запечатанном сургучом конверте деньги для курии. Послали за начальником почты, но по дороге его хватил удар, и он окривел и лишился речи. Дон Деферик хотел организовать демонстрацию протеста против преступной беспечности властей, отправивших почту с человеком, на которого возводили ни с чем не сообразную ложь.
— А, черт, и где ты такие слова берешь!
— Так дон Деферик сказал. Сам слышал, он сказал раз девяносто: «Ни с чем не сообразную…» Но демонстрации не было. Майор, хоть он ему и кум, пригрозил тюрьмой. Один китаец на все плевал. А так сбесились даже арестанты — ведь их судьба зависит от этих бумаг. Даже Алеха Куэвас забеспокоилась, только не о почтальоне, а об одном лоботрясе, который полетел за ним вдогонку и не догнал: околдовали по дороге, не иначе в койота обратился.
— Ой и гад же ты, Порфирио!
— А ты ее так не бросай. Сказал бы, что едешь. Не ровен час, уведут!
— Прямо, свиньи ее съедят!… На ней свет клином не сошелся. Мне донья Канделария останется, она свое счастье заслужила. Ваше здоровье, донья Канде, выпьем за ваше счастье!
Стопки зазвенели, у доньи Канделарии задрожали руки. Она вся задрожала, услышав слово «счастье», все ее изъеденное печалью тело. Но никто из трех погонщиков этого не заметил. Они весело выпили. Стопку вверх, водку в себя, голову вниз, чтобы остаток сплюнуть.
По дороге к маримбе доктор остановился около них, взял стопку с подноса, не глядя — глядел он в глаза Канделарии — хлопнул водку, как воду, причмокнул и сказал:
— Видно, девицам нравятся всадники! Они такие простые, открытые души…
Погонщики поблагодарили его за комплимент. Только Порфирио завелся — его уже развозило, а он был буен во хмелю, да и вообще его, силача, подмывало сцепиться с таким типом. Он терпеть не мог, когда лезут в городские и остаются ни там ни сям.
— Вы нас, всадников, лучше не трогайте, — сказал он, — а донья Канделария — девица, потому что ей так хочется. Она женихов пачками выбрасывала. Недалеко ходить, Хуан Сокавалье себя из-за нее порешил. Он тоже был всадник, ну а жених ее — тот был всадник из всадников.
— Он и сейчас… — робко вставила польщенная Канделария и опустила красивые глаза, глядя на пустые стопки, которые доктор и погонщики поставили на поднос.
— Верно, и сейчас, потому что она его навечно любит! Кого любишь, тот всегда жив. Умрет, уйдет, что хочешь, а жив, пока его женщина не разлюбила и пока она не умерла. Вот как мужчины полагают, а уж Мачохон был мужчина из мужчин!
— Был? Да он и сейчас…
— Да, донья Канде, — вступил в беседу Иларио, — и был, и есть, пока его женщина любит. Он и всадник, и в небе светит.
— Вот это по мне, — сказал повеселевший от слов и водки Порфирио, а Олегарио крикнул: «Браво!» — Отбрить, так сразу. Однако эту водочку допить надо. С вашего разрешения, донья Канде… выпейте и вы, дон медик…
Гремела маримба, звенели гитары, кружились в пляске гости, чернела и поблескивала серебром коса Марии Канделарии, желтела ее кофта, обтягивая подпертую корсетом грудь, а все Иларио с трудом стояли на месте, их так и подмывало кинуть звезды ночного неба под ноги своим красоткам.
Подошли жених и невеста: Чонита Рейноса, дочка Андреса, и Сакариас Менкос. Губы у нее были пухлые, как розово-лиловый цветок; от него пахло кроликом, и с виду он был диковат. Хотя и обулся ради торжества. Вышло даже и хуже: он ходил как подкованный — мешали ему ботинки. Жених и невеста подошли к погонщикам и доктору послушать, что им рассказывает тетя Канделария.
— Ночью меня часто будит стук копыт… Я выхожу и вижу на дороге золотое облако… Мачохон проезжает близко, но они его ослепили, и он не знает, что я его жду, не сплю, словно серые листья дубов в лунном свете. Он проезжает близко и далеко: близко — потому что рядом, далеко — потому что не видит меня. Страшная моя судьба и простая, — говорила Мария Канделария, никого и ничего не видя, — такого не бывает, а бывает — раз в тысячу лет… Ранило меня искрой… Истинная любовь — это рана. Мужчина может чем угодно быть, а женщина — образ того, кого она любит… — Она уже еле бормотала, углы ее рта опустились, подступали слезы, но их победил смех женщины, которая так и не стала взрослой. — Помню, мы тут с ним плясали. Давай, сказал он, танцевать и обниматься, и все норовил подставить мне подножку, не со зла, а чтобы схватить меня пониже спины, когда я упаду… Ударила я его…
— И поцеловали, правда, тетечка? — спросила невеста. Родные и друзья знали этот рассказ наизусть.
— А я, дурак, и не ведаю, — вмешался Олегарио, посасывая окурок и глядя исподтишка на Чониту, с которой очень бы недурно было танцевать и обниматься, — все светила небесные из всадников или нет?
Доктор собрался что-то ответить, а Порфирио ткнул приятеля локтем в живот — не за вопрос, конечно, а за двусмысленные взгляды.
— Сакариас, этот на твою невесту зубы точит! Ешь ее скорей, чтоб он на нее не позарился да из рук не выронил.
— А ты, Чонита, съедобная? — откликнулся жених, пытаясь высунуть руки из слишком длинных рукавов новой куртки и облизывая рыжие от какого-то напитка усы.
— Запретный плод, вот она кто, потому к ней и тянет! — подхватил Иларио.
