Янко Есенский - Демократы

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Попугаи

Петровичи жили в новом доме, на набережной Дуная. Квартира помещалась на третьем этаже, а контора — на первом.

По всей Братиславе за этим семейством установилась репутация образцового. Глава семьи, адвокат, доктор Петрович, не ограничивался юридической практикой: он и депутат краевого сейма, и член комитета, он — президент, где-то — председатель, где-то — активный функционер, а где-то — рядовой член административных советов и правлений, национализированных и ненационализированных, финансовых, торговых, промышленных и прочих частных, полугосударственных, общегосударственных, краевых и окружных предприятий.

Доход приносит не только адвокатская контора, но и выполнение упомянутых функций в многочисленных обществах. От них ему доставались не только почести, но и прибыли по чести. Ведь не бесчестен тот, кто получает разные там гонорары, тантьемы, премии, суточные, проездные и всякие другие многочисленные формы компенсаций, получаемые человеком за исполнение трудной и ответственной работы или утомительные поездки! Тот, кто получает их, просто предприимчивый человек.

Петрович слыл состоятельным человеком и обладал прекрасным здоровьем. Молодая еще жена и красивая дочь Желка служили украшением его дома. Тем не менее сам Петрович всегда был озабочен. Больше всего забот причиняли ему чиновники финансового ведомства. Перед ними он всегда старался прибедниться, прикинуться малоимущим, нищим, который гол как сокол, но это никак ему не удавалось. Проклятые финансисты обнаруживали каждый геллер, тщетно адвокат отбивался от них руками, ногами, зубами и ногтями.

Не раз уже жена, видя, как он собирает бухгалтерские книги и документы, спрашивала его:

— И куда это ты собрался с таким огромным чемоданищем?

— К финансистам, — говорит Петрович.

— С чемоданом?

— Именно. Положи-ка мне парочку рубашек про запас. Кто его знает, не придется ли застрять там на денек-другой?

— Но ведь это недалеко?

— Конечно. Да попробуй убеди их в том, что если они и обнаружат у меня какой-нибудь доход, то он все же во сто крат меньше, чем они мне приписывают!

Налоговое управление всегда ошибается. Инспектора всегда завышают цифры. Им, как той бабе, всегда хочется, чтоб в жизни было, как во сне привидится. Иной раз, правда, удается договориться с ними, но разве добьешься когда-нибудь, чтобы доходы сравнялись с расходами и ничего не осталось для обложения?

А пану адвокату этого-то и хотелось!

— А бесконечные обеды, ужины, банкеты, которые вы то и дело устраиваете за свой счет? — старался поймать его главный советник финансового управления доктор Гвиздак.

Сидя на своем чемодане, закинув ногу на ногу и покачивая ею, доктор Петрович ответил с кислой гримасой:

— Да это только для видимости за мой счет, на самом же деле — за общественный.

— А ваши постоянные разъезды?

— На обществен…

— Ну, а меха, туалеты, драгоценности, огромная квартира, автомобиль, лошади, ложа в театре?..

Налоговому управлению обязательно надо знать обо всем. И хотя пан адвокат не решался сказать, что и дом свой он тоже содержит на казенный счет, все же он ссорился, спорил и доказывал, что на свете бывают и казенные квартиры, и принадлежащие всяким обществам шубы, драгоценности, автомобили, лошади и ложи, которые в порядке преемственности переходят от одного лица к другому…

Автомобиль, на котором он ездит, не его, а рафинадного завода «Меркурий», где он председатель правления; ложи в театре абонирует не он, а «Центральная акционерная компания», членом правления которой он состоит, квартира у него казенная от акционерного общества «Аполло»{76}, где он председатель президиума, контору ему оплачивает банк «Словакия», в котором он служит юрисконсультом. А драгоценности, драгоценности… У адвоката едва не сорвалось с языка, что в целях «репрезентации», в торжественных случаях, он берет их под залог из городской ссудной кассы «Пчелка», где он член правления, причем за довольно высокую плату, это вычитают у него из жалованья, но промолчал, приложив палец к губам.

— А меха… — закончил он, — не может же человек одеваться как нищий. Кстати, их я покупаю в рассрочку, потому что не могу иначе.

— Это все ценности, — разъяснял советник финансового управления, — их надо оценивать. Вы только на расходы по хозяйству и дому тратите сто двадцать тысяч крон.

Доктор Петрович, остолбенев, перестал качать ногой.

— Не может быть…

Вечером того же дня, рассказывая об этом в Земледельческом клубе, Петрович разошелся вовсю. Уж он позаботится, грозил он, чтобы в сейме был внесен запрос о финансовой морали. Ведь если так будет продолжаться, дело дойдет до того, что люди станут ходить голыми.

Красный от гнева, он стучал по столику и кричал на весь зал, что и у нас есть «экономическое рабство», «копание в домашних тайнах и святынях», «нарушение служебных тайн», «грабеж», «мнимое право собственности». Бог знает, до чего бы он еще договорился, но один коллега потянул его за рукав, другой — прикрыл ладонью рот, а третий наступил на ногу. Только так его заставили замолчать. Пусть не забывает, что он все-таки член такой партии, которая не только заботится о государственной кассе, но и может выставить его кандидатуру на выборах в парламент.

— Придержи язык, — убеждали его.

— Какая наглость! Какая наглость! — не мог успокоиться Петрович.

Так неизменно выводили его из равновесия разговоры с чиновниками из налогового управления.

Совсем иначе разговаривал он дома со своей «пани» и дочкой Желкой: любое их требование выполнялось безотказно. Обычно они даже не спрашивали его и делали, как им вздумается. Впрочем, и спрашивать-то было не о чем. Жена его была скромной женщиной и хорошей хозяйкой. Дома рука ее была крепко сжата в кулак и раскрывалась, только когда речь шла о том, чтоб «себя показать», о нуждах, диктуемых общественным положением, модой и заботами о Желкином будущем. Все напоказ!

Лишь ради сохранения стройной фигуры и упругости мышц мать и дочь, сделав утром по радио зарядку, пили чай без хлеба и масла и на лошадях, взятых напрокат, отправлялись верхом на лоно природы. Лесной воздух полезен для нервов и дыхательных органов. Поэтому за городом они соскакивали с лошадей и начинали глубоко дышать согласно предписаниям. Лишь из боязни перегрузить желудок они каждый кусок мяса жевали по полчаса, перебрасывая его во рту по тридцать два раза справа налево. Лишь в погоне за красотой они подбривали брови, красили губы, ухаживали за руками, красили ногти. Лишь ради загара ездили к морю и возвращались черные, как цыганки. Лишь ради спорта они, кроме верховой езды, играли в пинг-понг, теннис, волейбол, занимались греблей, купались, водили автомобиль, взятый напрокат, танцевали и брали уроки ритмики.

Чтобы люди не говорили, будто их не интересует культура, мать и дочь исправно посещали все премьеры. В театр они являлись в вечерних туалетах, места занимали в ложе акционерной компании. Они никогда не ходили в театр пешком; если не было машины, они предпочитали сидеть дома. Из журналов читали «Словенку» и иногда просматривали «Словенске погляды»{77} и «Живену». Заказали портрет Желки одному молодому художнику. Какой-то скульптор даже возымел желание создать бюст пана адвоката как выдающегося партийного и общественного деятеля и друга народа, но из этого ничего не вышло. Деятель уклонился от предложения под предлогом, что у него уже имеется бюст генерала Штефаника{78}. Сколько ни разъяснял ему скульптор, что Штефаник — одно, а он — выдающийся человек и член правления — совсем другое, успеха он не добился. Пан адвокат твердил о постоянных поборах (вечно на что-нибудь собирают), из-за которых он не может посвятить себя своей адвокатской работе. Чтоб закончить какую-нибудь апелляцию, он вынужден прятаться в подвал, иначе его и на полчаса не оставят в покое.

Художник возразил, что скульптура — это не поборы, а скульптура, которая будет иметь значение не только для всей семьи, но и для всей нации, но Петрович возразил, что у него уже есть большой портрет, и если маэстро хочет его видеть, он покажет ему, портрет висит в специально отведенной для этого комнате. Петрович заплатил за портрет пятнадцать тысяч крон, для славы этого достаточно, он будет вспоминать об этом всю жизнь.

Пани Людмила занималась благотворительностью. Она принимала участие в сборах на безработных или на одежду для бедных. И она же могла с легким сердцем уволить служанок на лето, когда семья уезжала на дачу. На этом она экономила плату за два месяца и страховку. Нищим она из принципа не давала деньги: все равно пропьют или истратят на кино. От безработных отделывалась монетой в пять геллеров. Она была принципиально против пособий по безработице, — это только портит людей.