О! Бурная и пылкая надежда эта погонит дона Руя из Сеговьи в Кабриль, маня соблазном отворенной в сад двери и лестницы, приставленной к окну, под покровом и защитой ночи! Вправду ли сеньор де Лара приказал приставить лестницу к ее окну? Уж не иначе, ведь так им легче будет убить его, бедного, красивого, невинного юношу; как он станет обороняться, стоя на шаткой лестнице, держась за нее обеими руками, — ведь он даже не сможет выхватить из ножен кинжала. Так, значит, назавтра, всю ночь, окно напротив ее постели будет открыто и лестница будет приставлена к ее окну в ожидании гостя! И, затаившись в темной комнате, ее муж непременно его убьет…
Но вдруг сеньор де Лара подстережет дона Руя де Карденаса у входа в сад и там на тропе неожиданно нападет на него, и вдруг случится так, что ловкость или сила изменят ему в поединке и он упадет, пронзенный, а тот, другой, не признает в ночной тьме, кого он убил? А она, здесь, в своей комнате, ничего не будет знать, и все двери открыты, и лестница приставлена к окну, и этот человек может появиться в окне из душной густой ночной темноты, а как мужу прийти ей на помощь, если он лежит мертвый на тропе… Что тогда ей делать, матерь божия? О! Без сомнения, она надменно оттолкнет дерзкого юношу… Но он придет в изумление, и гнев охватит его при виде обманутых надежд! «Ведь вы сами позвали меня, сеньора!» И он вынет письмо, которое он держал у сердца, ее письмо, подписанное ею, начертанное ее рукой. Как тогда рассказать ему о засаде и обмане? Рассказ будет долгим в глухой безмолвной ночи, а его темный и влажный взор станет умолять ее и проникнет ей в душу… Горе ей, если сеньор де Лара умрет и оставит ее в одиночестве в этом огромном незащищенном доме! Но сколь тяжкое горе постигнет ее, если этот влюбленный в нее юноша, по ее зову и из любви к ней, поспешит сюда в любовном ослеплении и здесь вместо сбывшихся надежд найдет смерть и умрет нераскаянным грешником, обреченным попасть в ад на вечные муки… А ему всего-то лет двадцать пять, — если это тот юноша, которого она припоминает, такой бледный, стройный, в лиловом бархатном камзоле и с букетом гвоздик в руке, у церковного портала в Сеговье…
Две слезинки скатились из утомленных глаз доны Леонор. Преклонив колена и всей душой устремясь к небесам, понемногу озарявшимся лунным светом, она зашептала в бесконечной печали и уповании:
— О! Пресвятая дева де Пилар, владычица моя, спаси и помилуй нас обоих, спаси и помилуй нас всех!
III
Когда в час сиесты дон Руй вышел в прохладное патио своего дома, навстречу ему с каменной, стоявшей в тени скамейки поднялся деревенский парень и, вытащив из кожаной сумки письмо, протянул ему, бормоча:
— Сеньор, прочтите поскорей, потому как я должен спешить обратно в Кабриль к тому, кто меня послал…
Дон Руй вскрыл пергамент и, потрясенный, крепко прижал письмо к груди, словно желая вложить его в самое сердце.
Парень между тем, тревожась, торопил его:
— Скорее, сеньор, скорее! Отвечать не надо. Вы только дайте мне что-нибудь в знак того, что, мол, письмо получено.
Бледный как смерть дон Руй сдернул с руки вышитую шелком перчатку: парень свернул ее и спрятал в сумку. Когда он в своих легких альпаргатах уже двинулся к выходу, дон Руй жестом остановил его:
— Послушай, ты по какой дороге идешь в Кабриль?
— По самой короткой, через Холм Повешенных, да только она для тех, кто не робкого десятка.
— Хорошо.
Взлетев по каменным ступеням лестницы к себе в комнату, дон Руй, даже не сняв шляпы, снова принялся перечитывать перед закрытым жалюзи окном волшебный пергамент, в котором дона Леонор призывала его явиться ночью к ней в спальню, где она будет принадлежать ему всецело. И он не удивился этому призыву — после всей ее неизменной, невозмутимой холодности! Напротив, он почел любовь ее весьма хитроумной, но от того не менее сильной: такая любовь с великим терпением скрывается до поры до времени перед опасностями и преградами и молчаливо дожидается часа своего торжества, еще более сладостного от столь долгого промедления. Она давно его любит, быть может, с того благословенного утра, когда у церковного портала встретились их взоры. И в то время, как он кружил вокруг глухой ограды ее сада, проклиная холодность доны Леонор, казавшуюся ему куда более ледяной, чем холод каменных стен, она уже предалась ему всем сердцем и, верная своей любви, с находчивостью, свойственной влюбленным, подавляя малейший вздох и усыпляя подозрения, предуготовляла ночь блаженства, когда она сможет отдаться ему не только душой, но и телом.
И то, что она обнаружила столько твердости и была столь изобретательна в любовных делах, делало ее в глазах дона Руя еще более прекрасной и желанной!
С каким нетерпением взирал он на солнце, в тот вечер будто нарочно не спешившее зайти за горы! У себя в комнате, с окнами, закрытыми жалюзи, наедине со своим счастьем, дон Руй старательно и любовно снаряжался в путь, суливший ему желанную победу: он облачился в тонкое белье, тончайшие кружева, надел черный бархатный камзол, натерся душистыми маслами. Дважды спускался он в конюшню, чтобы удостовериться, что лошадь его хорошо подкована и оседлана. Не раз и не два испытывал он упругость шпаги, которую носил на перевязи у пояса, втыкая ее концом в пол и сгибая то в одну, то в другую сторону… Но более всего заботила его дорога в Кабриль, хоть она и была ему хорошо знакома: путь лежал через селение, что теснится вокруг францисканского монастыря, а дальше — древний римский мост с распятием и тропа внизу, ведущая к поместью сеньора де Лара. Нынешней зимой он проезжал там, когда ездил на охоту с двумя приятелями из Асторги, и, завидев башню поместья, принадлежащего роду де Лара, подумал про себя: «Там живет непреклонная!» Как он обманывался! Теперь полнолуние, и он должен покинуть Сеговью так, чтобы его никто не видел, через ворота Святого Маврикия. Недолгий галоп — и он доскачет до Холма Повешенных… Это место тоже было ему хорошо знакомо: печальное и страшное место, где высилось четыре каменных столба, на которых вешали преступников, чьи тела, раскачиваемые ветром и палимые солнцем, оставались там до тех пор, пока не истлевали веревки и скелеты, побелевшие и лишенные плоти, расклеванной вороньем, не падали на землю. За холмом тянулось Бабье болото. В последний раз он был там в день святого Матфея, когда коррехидор и братья милосердия процессией восходили на холм, чтобы предать земле объеденные стервятниками скелеты, лежавшие в черной пыли. Оттуда, уже не петляя, дорога идет прямо в Кабриль.
Пока дон Руй размышлял о предстоящем ему счастливом путешествии, наступил вечер. Но когда стемнело и вокруг церковных башен начали кружить летучие мыши, а по углам двора осветились поминальными свечами ниши усопших, отважный юноша ощутил какой-то странный трепет, какой-то страх перед приближавшимся счастьем, в котором ему чудилось нечто сверхъестественное. Ужели и вправду эта женщина, прославленная своей божественной красотой на всю Кастилию, а своей недоступностью превосходящая небесные светила, будет принадлежать ему, принадлежать всецело, в тишине и укромности спальни, вот уже совсем скоро, скорее, чем догорят поминальные свечи перед изображениями усопших? Чем заслужил он столь беспримерное счастье? Ходил взад и вперед по церковному двору, караулил у церковного портала, ища глазами других глаз, которые ни разу, по равнодушию или рассеянности, не подарили его взглядом. Тогда, без излишней скорби, он оставил всякую надежду… И вдруг теперь этот прежде равнодушный взор ищет его, и ему открываются запретные объятия, долгие объятия обнаженных рук, и женщина телом и душой призывает его: «О ты, кому я не могла открыться, ты, кто меня не понял! Приди! Та, что заставила тебя пасть духом, вознаградит тебя!» Возможно ли подобное счастье? Столь редкостно, столь драгоценно оно, что за ним непременно, если верить закону судьбы, должно последовать несчастье! И оно и вправду последует: разве не будет для него несчастьем знать, что после подобного блаженства, когда на рассвете он, покинув божественные объятия, возвратится в Сеговью, его Леонор, несравненное счастье его жизни, столь нежданно обретенное им на один лишь миг, вновь окажется во власти своего супруга!
Но к чему думать об этом! Печалиться и ревновать он станет после! А эта ночь, восхитительнейшая ночь, будет принадлежать ему, и весь мир исчезнет, останется лишь эта комната в Кабриле, едва освещенная, где, распустив волосы, его ждет дона Леонор! Дрожа от нетерпения, он сбежал с лестницы и вскочил на лошадь. Но затем, подчинившись благоразумию, неторопливо пересек верхом двор, низко надвинув на лоб поля шляпы, как если бы он отправлялся на обычную прогулку с намерением насладиться ночной прохладой за городскими стенами. До самых ворот Святого Маврикия никто ему не встретился. Нищий, сидевший в темной арке ворот, извлекал унылые звуки из своей шарманки; завидев всадника, он жалобно воззвал к пречистой деве и ко всем святым, моля их ниспослать сему славному кавалеру свою сладостную и святую милость. Дон Руй остановился, чтобы бросить нищему подаяние, и тут вдруг вспомнил, что не был нынче в церкви у вечерни и забыл помолиться и попросить благословения у своей святой покровительницы. Он соскочил с лошади: ему было известно, что здесь, у древних ворот, всегда горит лампада, освещая статую пресвятой девы. Статуя изображала ее пронзенной семью кинжалами. Дон Руй, положив шляпу на землю, преклонил колена, простерев к статуе руки, с жаром прочел «Славься, владычица!». Светлым сиянием озарилось лицо богоматери, которая, словно не чувствуя боли от семи кинжалов или испытывая от нее невыразимое наслаждение, улыбалась алыми устами. Пока дон Руй молился, рядом в монастыре святого Доминика послышался колокольчик, возвещавший о чьей-то близкой смерти… Шарманка умолкла в черной темноте арки, и нищий пробормотал: «Какой-то монах умирает!» Дон Руй поспешил прочитать «Аве Мария» по отходящему монаху. Богоматерь с семью кинжалами по-прежнему сладостно улыбалась: колокольчик, возвещавший о чьей-то близкой смерти, не был дурным предзнаменованием! Дон Руй, повеселев, сел на лошадь и двинулся в путь.
