На упитанном лице предсказателя, завязывавшего парчовый мешочек, появилась ехидная улыбка.
— В жизни всякое бывает, случается и невероятное. Если бы Токио вдруг превратился в лес,— может быть, вам и удалось бы встретиться... Но гадание... гадание предсказывает точно.
О-Рэн заплатила гадателю изрядную сумму денег и, совсем пав духом, вернулась домой.
В тот вечер она задумчиво сидела у жаровни, подперев рукой щеку и слушая, как в чайнике булькает вода. Предсказание гадателя ничем ей не помогло. Наоборот, оно разбило вдребезги хрупкую веру, тайную надежду, которую О-Рэн лелеяла в глубине души... Почти несбыточную, но все же надежду. Неужели его и в самом деле нет в живых? Что-то в этом роде сказал старик. Ведь улица, на которой она в то время жила, была очень неспокойной. Кто знает, может быть, идя к ней, он нарвался на скандал. А может быть, просто забыл о ней и потому перестал приходить. О-Рэн словно увидела себя со стороны, как она сидит, ощущая на своей напудренной щеке тепло, идущее от жаровни, и поигрывая щипцами для углей.
«Кин, Кин, Кин...» — писала она на золе и снова стирала.
5
— Кин, Кин, Кин.
О-Рэн все писала и писала, когда вдруг служанка тихо окликнула ее из кухни. Это, собственно, была не кухня, а служившая кухней комната с дощатым полом, расположенная сразу же за сёдзи.
— Что, бабушка?
— Госпожа! Идите сюда, посмотрите. Откуда она взялась, не пойму...
О-Рэн пошла на кухню.
В кухне, наполовину запятой очагом, свет лампы, проникавший сквозь сёдзи, создавал спокойный полумрак. Когда туда вошла О-Рэн, служанка поднимала с пола какого-то маленького белого зверька.
— Кошка?
— Нет, собачонка.
Прижав к груди руки, О-Рэн внимательно рассматривала собаку. Собака, которую держала на руках служанка, поводила светлыми глазами и тихо посапывала.
— Это та самая собака, которая все утро скулила у помойки... Как она забралась в дом, не пойму.
— А ты и не заметила?
— Нет, хоть и была все время здесь, чайную посуду мыла... И правду говорят — человеческие глаза ничего не видят.
Служанка приоткрыла сёдзи и уже собралась выбросить собаку в уличную тьму.
— Постой, я тоже хочу подержать ее на руках...
— Не нужно. Она вас всю выпачкает.
О-Рэн, не слушая служанку, взяла собаку и прижала ее к себе. Собака дрожала всем телом. Это напомнило О-Рэн о ее прошлом. Когда О-Рэн еще жила в веселом доме, она взяла к себе белую собачонку, с которой спала, когда ночью не было гостя.
— Бедненькая... Может, возьмем ее?
Служанка удивленно хлопала глазами.
— А, бабушка? Давай возьмем. Особых хлопот она тебе не доставит.
О-Рэн спустила собаку на пол и, широко улыбаясь, полезла в кухонный шкаф за съестным, чтобы накормить ее.
На следующий день собака с красным ошейником уже лежала на циновке.
Служанка, любившая порядок, разумеется, не одобряла этого. Особенно злило ее, когда собака выскакивала во двор, а потом следила грязными ногами. Но О-Рэн, скучавшая от безделья, полюбила собаку, как ребенка. Во время еды собака всегда сидела у обеденного столика. А ночью она неизменно спала, свернувшись клубочком, на рукаве ночного кимоно О-Рэн.
— С тех пор я все время думала, не к добру это, не к добру. Разве же это дело, горит ночник, а эта белая собака сидит и не отрываясь смотрит в лицо спящей госпожи...
Так примерно через год рассказывала служанка моему приятелю, врачу К.
6
Невзлюбила собачонку не только служанка. Нахмурил свои густые брови и Макино, увидев лежавшую на циновке собаку.
— Это еще что такое? Пошла вон!
Макино, одетый, как обычно, в свою интендантскую форму, грубо пнул собаку ногой. Когда он пошел в гостиную, белая шерсть на спине собаки встала дыбом и она злобно зарычала.
— Меня просто бесит твоя любовь к собакам.
И, подсев к столику, чтобы выпить свою вечернюю чашечку сакэ, Макино, досадливо морщась, все еще внимательно рассматривал собаку.
— Ты, по-моему, и раньше держала такую же?
— Да, та была тоже белая.
— Ты говорила, что ни за что не расстанешься с ней, а потом не знала, как от нее избавиться.
О-Рэн, поглаживая лежавшую у нее на коленях собачонку, улыбнулась. Она и сама прекрасно понимала тогда, что путешествовать на пароходе или на поезде с собакой хлопотно. Но теперь, когда она еще и с мужчиной рассталась, ей становилось невыразимо грустно при мысли, что она уехала в чужую, незнакомую страну, оставив белую собачонку. Поэтому вчера вечером, взяв на руки собаку и прижимаясь к ее носу щекой, О-Рэн без конца всхлипывала...
— Та собака хоть была умная, а эта совсем глупая. Во-первых, лицо... То есть морда... Морда совсем обыкновенная.
Макино, уже захмелевший, кажется, забыл о своем недовольстве и бросил собаке ломтик сырой рыбы.
— По-моему, она очень похожа на ту собаку, правда? Только нос другого цвета.
— Только нос? Нет, не только.
— У этой нос черный. А у той был коричневый.
Подливая Макино сакэ, О-Рэн вдруг увидела со всей отчетливостью мордочку своей прежней собаки. У той она была вся в бурых подпалинах, всегда мокрая от слюны.
— Хм, может быть, коричневый нос считается у собак признаком красавицы.
— Красавца, если вы имеете в виду ту собаку. А у этого пса нос черный, значит, он урод.
— Выходит, эта собака тоже мужского рода? А я-то думал, что в этом доме единственный мужчина — я. Какая наглость!
Тронув О-Рэн за руку, Макино самодовольно рассмеялся.
Но надолго сохранить благодушное настроение ему не удалось. Когда они легли в постель, собака за фусума стала жалобно скулить. И не только скулить, кончилось тем, что она заскребла когтями по фусума. Макино, обреченно улыбнувшись, в конце концов сказал О-Рэн:
— Впусти ее.
Как только О-Рэн раздвинула фусума, собака смирно примостилась у их изголовья. И, успокоившись, замерла, как белая тень, не сводя с них глаз.
О-Рэн казалось, что на нее смотрит не собака, а человек.
7
Через несколько дней, вечером Макино зашел за О-Рэн, и они отправились в расположенное поблизости варьете. Варьете, где показывали фокусы, танцевали с мечами и читали стихи, демонстрировали картинки с помощью волшебного фонаря, разыгрывали пантомимы, было до отказа набито людьми. Сесть им удалось лишь через некоторое время, когда они уже порядком устали. И далеко от эстрады. Как только они устроились на своих местах, сидевшие рядом, точно сговорившись, стали удивленно разглядывать О-Рэн, причесанную как замужняя женщина. Эта прическа придавала ей почему-то торжественный и в то же время грустный вид.
На сцене, при свете ярких ламп, размахивал обнаженным мечом мужчина, у которого голова была повязана скрученным в жгут платком[169]. А из-за кулис слышался голос, читающий стихи: «Забыты давно тысячи гор и холмов исхоженных»[170]. И танец с мечами, и чтение стихов на О-Рэн навевали скуку. Макино же, затягиваясь сигаретой, смотрел на сцену с огромным интересом.
После представления принесли волшебный фонарь и стали показывать картинки. На полотне, натянутом на сцене, то появлялись, то исчезали эпизоды японо-китайской войны[171]. Можно было увидеть, например, как тонет, подняв огромный столб воды, китайский броненосец «Диньюань». Или как капитан Хигути с вражеским ребенком на руках ведет солдат в атаку. И всякий раз, как появлялся флаг с красным солнцем посредине, зрители начинали бешено аплодировать. А некоторые даже вопили истошным голосом: «Да здравствует империя!» Однако Макино, видевший войну собственными глазами, держался подчеркнуто сдержанно и лишь саркастически улыбался.
— Если бы на войне и в самом деле было так...
Это он сказал О-Рэн, когда показывали жестокий бой за Нючжуан, но достаточно громко, чтобы и сидевшие рядом слышали. Но О-Рэн, не отрывая глаз от экрана, лишь слегка кивнула. Любые картинки, которые показывают с помощью волшебного фонаря, обычно вызывают интерес у женщин. Но была особая причина, заставлявшая О-Рэн волноваться всякий раз, когда перед ее глазами возникали покрытые снегом крыши Чэнъина, привязанный к сухой иве осел, китайские солдаты с длинными косами.
В десять часов все закончилось. О-Рэн с Макино шли по безлюдной улице, где стояли только жилые дома. Над улицей висела ущербная луна, заливая холодным светом покрытые росой крыши. Время от времени пуская в этот холодный свет дым от сигареты, Макино, видимо, все еще вспоминавший танец с мечами, тянул гнусавым голосом стихи, от которых веяло стариной:
— «Свист хлыстов, тихая ночная переправа»[172].
Когда они свернули в переулок, О-Рэн, будто испугавшись чего-то, схватила Макино за рукав.
